– А где она?
– В сторону Милтона. В детстве нам было трудно вообразить себе что-то лучше фермы, и мы жалели тех, кому ее не досталось. Если врач или банкир женился на вдове с хорошей фермой, то бросал свое дело и начинал работать на земле. Я любил отца, но когда он умер, мне было трудно плакать на похоронах, потому что я думал – ну все, теперь ферма моя. Но мальчики… им она не нужна. Знаете почему? Вот поэтому.
– Из-за картофеля?
– Открылся завод, цена взлетела до небес, и все начали выращивать картошку, чтобы продавать тут. Ну, и первое, что из этого получилось, – интересное дело стало неинтересным. А второе, так это то, что люди больше не разводили огороды и не держали кур, а просто покупали то, что им было нужно, на картофельные деньги. Затем прибыль начала падать, и любой дурак мог бы это предсказать, но люди не привыкли выращивать что-либо еще, потеряли нужный настрой, и немного боялись, что забыли, как это делается, – поэтому они вцепились в картофель мертвой хваткой. Естественно, когда все выращивают одно и то же, повсюду, появляется много болезней – но от этого снова растут цены, и люди продолжают упорствовать. Сомневаюсь, что вы из моего объяснения что-то поняли, но сам-то я заметил: мальчик, который с детства все это наблюдает, вряд ли полюбит увиденное.
Когда репортер ушел, я попросил Дэна зайти ко мне в кабинет выпить.
– Со льдом, – попросил он. – И без воды. Вроде все прошло неплохо? Но не поймем, пока не прочитаем статью. Хороший скотч.
– Я тут подумал, – сказал я, – что мне следовало бы выпить шнапса или чего-нибудь в этом роде. Виры были голландской семьей. А с твоей фамилией полагается пить бренди.
– Или ирландское виски. Я ирландец по материнской линии.
– Я должен был догадаться. Язык у тебя хорошо подвешен.
– Она была Доэрти, так что мне достался семейный талант.
– Расскажи мне ирландскую историю.
– В смысле, анекдот…
– Нет, историю. Которую один ирландец рассказывает другому, или женщина – своему ребенку. Не ту, которую кто-то сочинил в Нью-Йорке для телевидения.
– Серьезно?
– Конечно, я серьезно. У меня двадцать минут до отъезда к врачу, и впервые за долгое время я знаю, что хочу сделать с этими двадцатью минутами. Я хочу услышать ирландскую сказку.
– Я знаю только одну. Слышали про Фир Болг? Они были самыми древними людьми, когда-либо жившими в Ирландии. До того, как они пришли, там не было никого, кроме волка, благородного оленя, птиц и сидов. Вы можете думать, что знаете, кем были сиды, но это не так, потому что сегодня ни на одном языке нет слова для них [83].
Вошла мисс Хэдоу и спросила, не хочу ли я внести свой вклад в цветочный фонд для мисс Биркхед. Я сказал, чтобы в будущем она меня так не перебивала.
Она сказала:
– Извините, мистер Вир, но в кабинете мистера Скаддера я просто прихожу и выхожу, когда мне заблагорассудится.
– В какой она больнице?
– Она мертва, мистер Вир. Разве вы не видели? Когда вы вернулись, на доске было написано: «Сотрудники выражают скорбь в связи со смертью Хелен Биркхед Тайлер, давней секретарши О.Д. Вира. У нее остались муж Бен и двое детей». Я сама написала объявление.
– Закажите букет от имени компании. Все, что угодно, не дороже ста долларов. И на карточке – я имею в виду объявление на доске, а не открытку, приложенную к цветам, – вы могли бы добавить, что когда-то она была секретарем Дж. Т. Смарта, основателя компании. Она этим гордилась.
– Она гордилась и тем, что была вашим секретарем, мистер Вир. Любой бы гордился.
– Довольно об этом. Закажите букет и закройте дверь.
– Ибо не были они ни мужчинами, ни женщинами, как твердят некоторые, ни богами, ни фэйри – нет другого слова для того, кем они были. Их не назовешь лепреконами, как про мужчину не скажешь, что он плуг, ибо сиды создали лепреконов, чтобы те на них работали. Их не назовешь фэйри, как про женщину не скажешь, что она тряпичная кукла, ибо фэйри были игрушками их детей, и потому те немногие из сидов, что еще не сломлены, так печальны – нет больше их детей. Копье не могло их убить, в отличие от времени.
И вот случилось так, что у одного сида – его имя уже забыли, когда Ирландия присоединилась к Британии, а Британия к Франции, но он был очень могущественным – было трое детей, два сына и старшая дочь. Он любил их всем сердцем, и ему было грустно думать, что когда-нибудь они умрут, ведь он знал, что сидам суждено покинуть Ирландию и мир – выходит, его дети тоже уйдут? Он размышлял об этом, и со временем ему пришла в голову такая мысль: было бы хорошо, если бы дети жили вечно, свободные и красивые, неизменные. Стал он думать о мире, о том, что было вечным, прекрасным и свободным. Его дом стоял на берегу Лох-Конна – это такое озеро в Ирландии. И наконец до него дошло, что каждый год дикие гуси прилетают на Лох-Конн и другие озера поблизости; и пусть умирал то один, то другой гусь, стая целиком никогда не умирала, но была красивой, дикой и свободной, и каждый год возвращалась к берегам озера. Он подумал об этом и понял, что пришло время действовать. Призвал детей к себе и молвил: «Из любви к вам я отказываюсь от вас. Дейрдре, когда вы все будете как один, присматривай за братьями». И в тот же миг дети исчезли, а появились гуси – много, не сосчитать, – и сразу улетели. Но каждое лето они возвращались к озеру Лох-Конн, даже после смерти отца.
– Они жили вечно, Дэн?
– Нет. Когда сиды ушли, люди стали стрелять в гусей из луков, и стая все уменьшалась, но оставалась стаей, и пока она жила, жили и дети. Сам Кухулин, великий герой, свернул шею нескольким гусям из этой стаи, украсил свои стрелы их перьями, и стрелы пели в полете, плакали в груди убитых. У святого Колумбы было перо, которое писало по собственной воле, и теперь ты знаешь, откуда оно взялось.
Таким образом, со временем стая, которая когда-то была детьми сида, уменьшилась, и осталась только одна гусыня. Тогда она подумала про себя: как же так вышло, что больше никто не выжил? По замыслу отца, детям полагалось жить вечно, прекрасными и свободными; но когда умрет последний гусь, стая исчезнет. И с этими мыслями она пролетела над Ирландией от Иништрахалла до залива Баллинскеллигс, от залива Голуэй до Дун-Лэаре, ища провидца, который мог бы это объяснить, но все они давно покинули Ирландию.
В конце концов гусыня отыскала хижину отшельника, и так как он был лучшим, кого ей удалось найти, она задала ему свой вопрос.
«Я мало что могу для тебя сделать, – промолвил отшельник. – Почему ты решила, что ваш отец, который не смог спасти себя, сможет спасти своих детей? Время сидов давно миновало, и время гусей проходит. Со временем люди тоже уйдут – каждый человек, который долго живет, постигает эту истину на примере собственного тела. Но Иисус Христос спасает всех». С этими словами отшельник окунул пальцы в чашу на столе и коснулся головы гусыни, заставив на мгновение вспомнить о спокойной сладости Лох-Конна и о свирепом море. Затем он сказал: «Я крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», и когда отзвучали эти слова, перед ним оказались Дейрдре и два ее брата; но время их не пощадило, были они согбенными и старыми, с волосами белее снега и щеками краснее яблок. Они с лихвой пережили отмеренный срок.
Должно быть, я заснул – только что проснулся, а Дэна уже нет. Время назначенного приема у доктора Ван Несса миновало, но я нахожу желтый листок с напоминанием, прибитый к столу, так что отложить визит не получится. Кажется, настал час, когда сзади на меня надвинется зачарованный подголовник китайского философа, и я жажду его появления. По интеркому раздается голос тети:
– Ден, дорогой, не пора ли тебе в кроватку?
