Анна несколько раз повторила, что ничего пока не известно, и Рози тоже не может знать наверняка, что бы она там ни подозревала. Но Рози была уверена. Это Норман. Норман появился здесь, Норман в ярости, он убил бывшего мужа Анны, Питера Слоуика, и ищет ее.
В пяти кварталах от «Горячей Чашки», где он только что на четыре секунды разминулся с глазами своей жены, поглядевшей в окно кафе, Норман завернул в магазинчик с уцененными товарами под названием «Не больше 5». «Любой товар в магазине дешевле 5 долларов» — гласило объявление в витрине, напечатанное под скверно выполненным изображением Авраама Линкольна. На бородатой физиономии Линкольна застыла широкая ухмылка, он подмигивал прохожим и, по мнению Нормана Дэниэльса, был дьявольски похож на человека, которого он когда-то арестовал за то, что тот удавил свою жену и четверых детей. В этом магазинчике, находившемся на расстоянии сотни метров от «Займа и Залога Города Свободы», Норман купил всю маскировку, которую собирался сегодня надеть: пару темных очков и кепку с надписью «Чи-Сокс» над козырьком.
Имея за плечами больше десяти лет опыта полицейского инспектора, Норман пришел к выводу, что маскировки уместны лишь в трех случаях: шпионских фильмах, рассказах о Шерлоке Холмсе и праздниках с ряжеными. Они совершенно бесполезны днем, когда единственное, на что похожа косметика, — это на косметику, и единственное, на что похожа маскировка, — на маскировку. А девки в «Дочерях и Сестрах», этом борделе для современных Марий Магдалин, куда, как в конце концов признался этот хилый очкарик, Питер Слоуик, он отправил беглянку Розу, должны быть особенно чувствительны к хищникам, подкрадывающимся к их норе. Девки вроде этих привыкли жить с манией преследования и выработали свое искусство защиты.
Кепка и темные очки сослужат ему службу. Все, что он планировал на сегодняшний вечер, это, как сказал бы Гордон Саттеруэйт, его первый детектив-напарник, прикидка. Гордон любил иногда ухватить своего младшего товарища за ворот, повернуть к себе лицом и заявить, что ему следует немножко его послушать, как он выражался, «старого легаша». Гордон был жирный, вонючий, вечно жующий табак неряха с коричневыми зубами, и Норман начал побаиваться и презирать его почти сразу, как впервые увидел. Гордон работал полицейским двадцать шесть лет, а инспектором — девятнадцать, но у него не было страсти охотника. А у Нормана она была. Работа не нравилась Гордону, он ненавидел подонков, с которыми ему приходилось общаться (а иногда даже дружить, если случалось работать под крышей). А у Нормана была охотничья страсть, он чувствовал себя на охоте за преступниками как рыба в воде. Эта страсть помогла Норману раскрутить огромное дело, основываясь лишь на собственной интуиции. Оно превратило его — пусть ненадолго — в любимчика прессы. В этом расследовании, как и в большинстве прочих, связанных с организованной преступностью, наступил момент, когда тропинка, по которой шли следователи, исчезла, потерялась в неразберихе перепутанных развилок, и прямого пути просто не было. Этим делом с наркотиками руководил Норман Дэниэльс — впервые за всю свою карьеру. Когда логика оказалась бессильной, он без колебаний сделал то, чего не смогло бы или не стало бы делать большинство полицейских: он переключился на интуицию и доверился тому, что она подсказывала. Ринулся вперед напролом и без страха.
Для Нормана обычно не существовало такого способа, как «прикидка». Норман ловил рыбу на блесну. Сначала, обдумывая дело, он использовал факты и применял логику, а потом, включая интуицию, доводил дело до конца. Он сталкивал лодку с берега и, сидя в ней, медленно движущейся по течению, забрасывал блесну и вытаскивал ее, забрасывал и вытаскивал — в ожидании, пока на нее не попадется что-нибудь стоящее. Интуиция подсказывала ему, куда забрасывать. Иногда не попадалось ничего, кроме гнилого сучка, старого сапога или жадного, но глупого окунька, которого не станет есть даже голодный енот.
А порой на крючок попадается и кое-что повкуснее.
Он надел кепку и темные очки и свернул на Харрисон-стрит, направляясь теперь к Дархэм-авеню. До района, где находились «Дочери и Сестры», оставалось добрых три мили, но Норман был не против прогуляться пешком. Он может использовать прогулку для того, чтобы освежить голову. К тому времени, когда доберется до номера 251, он станет похож на чистый лист фотобумаги, готовый принять любые образы и мысли, не пытаясь подогнать их под собственные предварительные теории. Но если у тебя вообще нет никаких теорий, ты никогда не сумеешь этого сделать.
Карта, за которую он переплатил в киоске отеля, лежала в заднем кармане, но он остановился свериться с ней лишь один раз. Он провел в городе всего неделю, а большинство городских маршрутов уже запечатлелось в его мозгу гораздо четче и яснее, чем у Рози. Опять-таки дело тут было не столько в тренировке, сколько в прирожденном даре.
Когда он проснулся вчера утром с ноющими руками, плечами и мошонкой, челюсти болели так, что рот открывался лишь наполовину (первая попытка зевнуть, когда он сбросил ноги с кровати, оказалась мучительной). Он с отчаянием понял: то, что он сделал с Питером Слоуиком — Тамперштейном-акой, городским еврейчиком-очкариком, — вероятно, было ошибкой. Насколько серьезной ошибкой, судить трудно, поскольку многое из того, что произошло в доме Слоуика, виделось теперь как в тумане, но все равно это была ошибка. К тому времени, когда он подошел к стенду с газетами в отеле, он решил, что никаких не может быть «вероятно». Это словечко вообще годится только для рефлексирующих кретинов — это стало одним из неписаных, но твердо соблюдаемых жизненных принципов еще с детских лет, когда его мать бросила семью, а отец начал пить и давать волю рукам.
Он купил газету и быстро пролистал ее в лифте, поднимаясь к себе в номер. Там не было ничего про Питера Слоуика, но это не принесло Норману особого облегчения. Тело Тампера могло быть еще не обнаружено до выпуска в печать ранних новостей. Оно могло еще лежать там, где оставил его Норман, в подвале, засунутым за водонагреватель (вернее, полагал, что оставил его, поправил он себя — все это вспоминалось довольно смутно). Но парни типа Тампера, парни, занятые благотворительно-общественными делами, обычно не пропадают без вести надолго. У них полным-полно слюнявых дружков. Кто-то начнет беспокоиться, позвонит, еще кто-то придет поискать его в уютной заячьей норе на Беадри, и довольно скоро кто-то наткнется на неприятную находку за водонагревателем.
Разумеется, то, чего не оказалось в утренней газете, появилось на страничке одного из листков дневного «Метро»: «СЛУЖАЩИЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ ГОРОДА УБИТ В СВОЕМ ДОМЕ». Судя по заметке, «Помощь проезжим» была не единственной общественной деятельностью Тампера… И он был далеко не беден. В газете сообщалось, что семья его родителей, в которой Тампер был младшим ребенком, имела вполне приличный доход. Тот факт, что он работал на автовокзале по ночам, отсылая сбежавших из дома жен к шлюхам в «Дочерях и Сестрах», лишь подтверждал, по убеждению Нормана, что мужик или не знал, кому кинуть пару палок, или был импотентом. Так или иначе, это был типичный добренький мешок с дерьмом, занятый по будням спасением человечества, слишком перегруженный для того, чтобы понимать, как коротка собственная жизнь. «Помощь проезжим», «Армия спасения», «Помощь нуждающимся», «Боснийские беженцы», «Русские беженцы» (можно было подумать, что у еврейчика вроде Тампера хватит ума, чтобы пропустить хоть это, но ничуть не бывало) и вдобавок еще два или три «женских приюта». Газета не называла их, но Норману уже был известен один — «Дочери и Сестры», называемый в обиходе «Игрищем лесбийских кошек». В субботу должна была состояться панихида по Тамперу, газета почему-то называла ее «поминальной церемонией». О Господи Иисусе!
