— А если там героин или какой-нибудь гексоген — пусть доплачивают. За доставку грузов повышенной опасности тройной тариф! — заметил рачительный Прошкин.
Подозрения приятелей смутили новообращенного и потому не стойкого в вере Деда, и он согласился аккуратно заглянуть в ящики. В конце концов, не зная степени опасности груза, разработать оптимальный маршрут и время движения было проблематично. Прошкин и Паха тут же снова выставили ящики из автобуса на землю и принялись споро вытаскивать гвозди из обшивки.
— Дерьмо какое, ай… — ойкнул Прошкин — его палец, неосмотрительно засунутый в ящик, больно зацепился за что-то внутри, и из огнем горевшей ранки теперь вовсю текла кровь. Прошкин закусил губу и от души полил повреждение зеленкой из автомобильной аптечки. Крышку наконец благополучно сняли.
— Папандос… — констатировал Паха.
Груз не отличался разнообразием: во всех трех ящиках лежали высушенные веточки неведомого растения. В том ящике, о который порезался Прошкин, по веточкам скользнула юркая желтая змейка. Прошикну было все равно — сон и есть сон, поэтому, рассматривая груз, он не то чтобы испугался, а просто высказал предположение, основанное на былом жизненном опыте:
— Дед, сдается мне, плохие парни давно скурили коноплю твоего пресвитера, а нам, как только мы с таким грузом заявимся, не то что жалование не выплатят, а голову за покражу снесут… Надо бы, по-хорошему, все это бензинчиком облить, спичку бросить да расходиться по домам — счастье, что мы хоть аванс получили!
— Ну, я, конечно, не специалист — может, эту какое-то лекарственное растение навроде морозника, может, эти ветки заваривают? — предположил с надеждой Дед.
— А может, эту хрень тоже курят? — Паха был большим оптимистом, и тут же принялся толочь веточку на крышке ящика, быстренько изобразил две самокрутки для себя и Прошкина. Добровольцы прикурили. Едкий дым тут же больно резанул по глазам, разорвал грудь кашлем, и полуослепшие жертвы любопытства, кашляя и чертыхаясь, почти на ощупь помчались к желтовато-мутной речушке.
Когда руки опустились в теплую илистую жижу, Прошкину стало совершенно скверно, безответственное сознание унеслось куда-то в тенистую мглу, а решившее жить самостоятельно тело грузно бухнулось в воду.
— Георгий Владимирович! Георгий Владимирович! — радостно вопил Серега Хомичев прямо над ухом у Прошкина. — Ему лучше! Посмотрите — моргает!
Прошкин действительно моргал, пытаясь понять, где он — сил повернуть голову у него не было, и глаза упирались в требовавший побелки незнакомый потолок. Потолок сменился лицом доктора Борменталя, заглядывающего ему в зрачок. Потом лицо исчезло, и откуда-то, словно из глубокого колодца, до Прошкина донеслись знакомые, но полузабытые голоса Борменталя и Корнева:
— Безусловно, что он выздоровеет — хотя имеют место остаточные явления сильной интоксикации. Все-таки он перенес отравление растительным ядом, вызвавшее частичный паралич дыхательного центра…
Действительно, через пару дней Прошкин уже мог сидеть, с аппетитом уплетать больничную кашу и тихонько говорить. Еще через неделю он совершенно оправился и даже начать страдать от пресного госпитального режима и недостатка информированности — сам Прошкин из случившегося с ним помнил мало: только яркие галлюцинации о какой-то невзаправдашней вольной, немного сумасшедшей жизни, в которой у него было много денег и при этом не было даже начальника…
Заметив прогресс в состоянии сотрудника, Корнев, исключительно по душевной доброте, под свою ответственность вызволил Прошкина из больничного покоя и поведал ему о событиях, имевших место в недавнем прошлом. А произошло за время болезни Николая Павловича множество вещей, заслуживающих внимания.
Сильнодействующее средство
Ничто не предвещало угрозы, когда солнечным жарким днем Прошкин на машине Управления отправился в городок — за новостями, газетами и пивом. И Владимир Митрофанович, зная, что раньше, чем через три — четыре часа, Прошкин не вернется, со спокойным достоинством отправился отчитывать начхоза за скверную организацию быта сотрудников. Группу, теперь состоявшую из ряда служб, общей численностью в 75 человек разместили в древней, но все еще безупречно прочной крепости, служившей в годы Гражданской штабом дивизии, а затем — музеем местного быта.
И, конечно, был скептично настроен, когда дежуривший у ворот сержантик, буквально через полчаса после отъезда Прошкина, привел к нему местного учителя по фамилии Ярцев. Педагог с полными ужаса глазами поведал, как утром обнаружил тело «товарища Прошкина» в маленькой речушке, на берег которой повел своих немногочисленных учеников из местных детишек с экскурсией. Видеть — видел, но трогать в интересах будущего следствия не решился.
Учитель был гражданином нудным, но непьющим и вменяемым, к тому же коммунистом чуть не с восемнадцатого года, и Владимир Митрофанович, просто для чистки совести, отправил с ним Вяткина и еще пару бойцов к речушке — разобраться с инцидентом на месте.
Вернулись ребята примерно через час, совершенно подавленные, волоча на импровизированных носилках из восточного ковра перепачканное в иле бездыханное тело. Тело окатили водой, чтобы смыть грязи и песок, — и ужаснулись. Это действительно был Прошкин! Сомневаться не приходилось.
Но в каком он находился состоянии! Наголо обритый. По пояс голый. В жутких истертых штанах с несмываемыми пятнами яркой краски и толстой бельевой веревкой вместо ремня. Правда, в очень даже добротных высоких кожаных ботинках на шнуровке и тонких белых хлопчатобумажных носках. Шею удавкой обвивала толстая золотая цепь с патроном от неизвестного оружия. Даже пупок Прошкина выкравшие его жестокие мракобесы прокололи и вставили туда кольцо — прямо как серьгу в ухо! Правая рука Прошкина почти что до локтя воспаленно распухла и сочилась какой-то сукровицей, тело же покрывали солнечные ожоги да мелкая сыпь, а кое-где проступали даже непонятные темные пятна. Обнадеживало только то, что Прошкин все еще был жив, хотя и находился в бессознательном состоянии.
Борменталь — как всегда — порадовал диагнозом: отравление растительным ядом, частичный паралич дыхательных центров, острая интоксикация, анаэробная инфекция правой конечности. И в довершение сообщил: солнечные ожоги и сыпь, образовавшаяся в результате суточных перепадов температур, очень ощутимых в горах, указывают на то, что больной провел на прибрежном грунте не менее двух суток. Смешно было слушать — еще хорошо, что Корнев дальновидно пригласил доктора доложить о диагнозе лично ему, один на один! Учитывая эту ситуацию, Владимир Митрофанович не преминул поинтересоваться: мол, выходит Прошкин с утра минимум 20–30 гражданам, включая самого Борменталя, попросту привиделся? На что упрямый доктор ответил: то, что мы все видели Николая Павловича, к диагнозу отношения не имеет. Диагноз — вещь объективная. Корнев только головой покачал, засекретил сомнительный диагноз, но бумагу с запросом из медицинской части головного Управления дорогих иностранных лекарств для пострадавшего в результате происков врагов сотрудника подписал.
И как не подписать — Прошкина ведь отравили, факт преступления был налицо, оставалось только установить виновных!
Машину, из которой опасные злонамеренные элементы похитили Прошкина, нашли только на следующий день — на горной дороге, в трех часах езды от базы. Провели, как водится, экстренное совещание, разработали план оперативных мероприятий, привлекли к работе местных товарищей. В связи с опасной обстановкой отложили некоторые экспедиционные работы, а охраной укрепили госпиталь и оперативные группы…
Надо заметить, оперативные действия в азиатской глубинке — сущая мука, уже по той простой причине, что людей, худо — бедно изъясняющихся на русском, тут единицы, а квалифицированных переводчиков в самой группе тоже было всего — ничего — Баев да Субботский.
Товарища Баева как человека, хорошо знакомого с местными обычаями, Корнев с десятком людей отрядил опрашивать население в районе городского рынка, мечети, беседовать с традиционно авторитетными старожилами. А Субботского собрался усадить переводить и писать протоколы допросов великого множества задержанных и подозреваемых, в считанные часы, благодаря героическим усилиям сотрудников объединенных сил местного УГБ НКВД и специальной группы, заполнивших подвал крепости, наскоро переоборудованный в импровизированную тюрьму.
Сам Алексей, как выяснилось, предпочитал торчать в палате у Прошкина и ругаться с доктором Борменталем. Ругались — мягко сказано. Едва не дрались. Корневу разнимать пришлось. Конфликт сводился к следующему: Борменталь вознамерился снять с шеи Прошкина цепь с патроном. А Субботский, ссылаясь на какие-то древние исламские поверья, требовал цепь ни в коем случае не трогать. И даже утверждал, что если Прошкин до сих пор жив, то только благодаря этому амулету. Корневу было не до эзотерики, он махнул на цепь рукой — пусть, мол, остается, а Лешу немедленно отправил в подвал — помогать: следователи зашивались без переводчика.
