Борис не знал, сколько времени прошло. Он скулил, стонал, рычал, плакал, пытался кричать, но каждое напряжение голосовых связок оборачивалось новым фонтаном боли. Иногда ему удавалось впасть в добровольное подобие комы: сознание оставалось при нем, но все внешние ощущения — звуки, запахи и даже боль — словно почтительно присели в реверансе чуть поодаль, ожидая, когда раненый придет в себя, чтобы накинуться и терзать его с новой силой. Настал час, когда Борис начал молиться о смерти, — та вдруг стала казаться спасительной.
И вот тогда раздались голоса. Сначала Борис решил, что галлюцинирует, — сквозь приоткрытые веки он пытался опереться взглядом на лица тех, кому голоса принадлежали, но ничего не находил, над ним лишь раскачивались тревожимые ветром темные еловые ветви.
Незнакомые голоса слышались ему словно издалека. Один был мужским, другой — женским.
— Перетащим его к Ладе, — говорил мужчина, — та его вытянет.
— Боюсь, старик слишком долго здесь пролежал, — вздыхала женщина. — Много крови потерял. Не дойдет.
— Я перекрою, — отвечал мужчина. — А ты мне помоги, подставь спину. Раненый не должен быть тяжелым, смотри, сухопарый какой.
— А рука? Оставим ее здесь?
— Нет, — помедлив, решил мужчина, — заберем с собой. Она мне пригодится. И надо повесить обратно холст.
— Черт, холст весь в его крови.
— Значит, вечером принесешь сюда новый. Ну, пошли.
Борис почувствовал, как чьи-то пальцы дотрагиваются до его волос, попытался что-то сказать, но не мог, а пальцы, уверенные, сильные, вдруг сомкнулись вокруг черепа и надавили вроде бы не так уж сильно, но в голове как бы взорвалась горячая шаровая молния. Лесник закричал, хотел оттолкнуть чужие руки, но, когда оранжевые вспышки в голове угомонились, с изумлением понял, что боль прошла. Это было странное состояние — он все понимал, чувствовал, что его подняли с земли и уложили на чью-то сильную спину, но сделать ничего не мог. Ни открыть глаза, ни сообщить незнакомцам свой адрес, группу крови, ни произнести хоть слово.
Темнота подкралась незаметно. Придя в себя в следующий раз Борис, увидел незнакомый дощатый потолок, а на краешке его кровати сидела круглолицая улыбчивая женщина в косынке и гладила его по голове, что-то еле слышно напевая. Сначала лесник подумал, что находится в больнице. Сразу вспомнилось все — и сладко пахнущая тряпка на дереве, и фонтан боли, и оторванная рука, и голоса. Он повернул голову и увидел, что культя правой руки аккуратно забинтована.
— Проснулся! — рассмеялась женщина. У нее был молодой, мелодичный смех, но ее водянисто-зеленые глаза оставались серьезными и даже настороженными.
— Нина… — пересохшими губами прошептал раненый. — Нине уже сообщили?
— Позже, мой дорогой, позже, — так же тихо ответила женщина. — Выпей-ка вот…
Незнакомка поднесла к его губам деревянный стакан, из которого поднимался благоухающий травами дымок. Борис осторожно сделал глоток и поморщился — горячая жидкость оказалась горькой, как полынь.
— Что это? — Он попробовал сплюнуть, но во рту было сухо, как в полуденной пустыне.
— Лекарство от боли, — ласково объяснила женщина. — Если бы не это, ты бы сейчас на стенку лез. Давай, давай, постарайся выпить все… Ты хотя бы помнишь, что с тобой произошло?
Борис слабо кивнул:
— Помню, но… Так и не понял, что там было. Вокруг никого, просто лес. А где я? В Ярославле?
— Не совсем, — хмыкнула женщина. — Меня зовут Лада, и я буду тебя лечить. В Ярославле ты бы уже давно погиб. Столько крови потерял… Придется с тобой повозиться.
— Нина… Жена сильно расстроится.
— Ей пока знать не обязательно. Когда придет время, мы ей сами сообщим.
— Но… Что на меня напало? Вы не знаете?
— Тебе просто не повезло. — Прохладная рука опустилась на его лоб. — Это был капкан на… оленя. А тряпка — приманка. Нельзя было ее трогать.
— Приманка… — Старый лесник поморщился, слабость, помноженная на боль, замедляла ход его мыслей. — Разве оленя можно приманить тряпкой?
Лада рассмеялась — заливисто, от души. Позже он привыкнет к этой ее манере — хрустально хохотать в самые неподходящие моменты. А тогда ему стало не по себе.
— Но ты же попался, — отсмеявшись, ответила женщина. — Дело не в тряпке, а в том, чем она пахнет. Ты ведь помнишь, правда?
Борис помнил, конечно. Запах, притягивающий, как насмешливый русалочий хор, как прозрачная тишина горной пропасти. Пряная сладость, которая словно впитывается каждой порой, пьянит.
— Но кто же вы такие? — в отчаянии воскликнул старик. — Я все помню, но не понимаю ничего. Зачем ставить капкан в таком странном месте? Туда и олени-то почти не доходят! Почему вы не отвезли меня в больницу? Почему не хотите позвонить моей жене?
— Позже, мой дорогой, все позже. Выпей вот еще…
И снова горячая горечь полынным водопадом полилась внутрь. Да, отвар снимал боль, но и воли лишал, и способности мыслить. Борис не спал, а словно впадал в анабиоз, позволяющий принимать информацию извне, но исключающий всякую реакцию. Он видел, но с трудом анализировал, слышал и понимал, но не мог ответить, вроде бы не был согласен, но спорить не получалось.
Ночь, утро, опять ночь. Борис не мог вникнуть в ток времени, в этом странном доме оно словно бежало быстрее. Каждое утро Лада меняла ему повязку. Женщина ухаживала за ним самоотверженно, преданно. Выяснила, что раненый любит есть, и старалась угодить — блины его любимые пекла, пирожки с черникой. И приказывала есть самостоятельно, пользуясь непривычной левой рукой. Затем принесла тетрадь и карандаши, заставила тренироваться писать. Однажды Лада сказала: «Хватит лежать, тебе полезно двигаться». И вывела его на улицу. Так Борис узнал, что находится в деревне, затерявшейся среди лесов. Это было странно — он, лесник, четверть века прожил в здешних местах, но ни о каких тайных поселениях никогда не слышал. А то, что деревня отрезана от мира, ему стало понятно сразу. Люди жили натуральным хозяйством, у них имелись коровы, свиньи, куры и огромный общий огород, в котором работали все. Они носили домотканую одежду (впервые ее увидев, Борис снова вспомнил рассказы Ефросиньи о живых мертвецах) и даже в холодные слякотные дни ходили босиком. Правда, иногда кто-то из жителей переодевался в безликие джинсы и футболку и пропадал на несколько дней, а потом возвращался, нагруженный пакетами и котомками. Все увиденное никак не укладывалось в голове.
Время шло. Борис окреп, практически выздоровел. Но иногда просыпался среди ночи в липкой пелене ледяного пота и думал: как он мог, как мог так поступить с Ниной, которая до сих пор живет в неведении о его судьбе? Почему до сих пор не возмутился, не сбежал, не разгромил этот дом, не потребовал встречи с ней? Как им удавалось столько времени пудрить ему мозги? И однажды он вновь заговорил о жене.
