Вода стекала с ее лопаток и бежала по позвоночнику. Она продрогла до костей, но все-таки остановилась на верхней ступеньке, глядя на барельеф над широким темным дверным проемом, ведущим в храм. Она не могла рассмотреть его на своей картине — он был скрыт в темноте под нависшей крышей.
На барельефе был изображен парень с суровым лицом, прислонившийся к чему-то похожему на телеграфный столб. Волосы его падали на лоб. Воротник пиджака был поднят. С нижней губы свисала сигарета, и вся его ссутуленная вызывающая поза представляла его мистером Все-По-Фигу из конца семидесятых. Что еще говорила эта поза? Эй, бэби, вот что она говорила. Эй, бэби, эй, бэби, не хочешь поваляться? Не хочешь ли встать раком? Давай трахнемся как собачки!
Это был Норман.
— Нет, — прошептала она. Слово прозвучало почти как стон. — О-о, нет!
Да, это был Норман — Норман в юности, прислонившийся к телеграфному столбу на углу Стэйт-стрит и шоссе 49 в центре Обревилла. Норман провожал взглядом машины, в то время как звуки «Би-Джиис», поющих «Ты должна танцевать», выплывали из «Закусочной Финнегана», где входная дверь всегда распахнута и радиола включена на всю катушку.
Ветер на мгновение стих, и Рози снова услышала детский плач. Ребенок плакал не от боли, это точно; скорее, он был очень голоден. Слабые крики вынудили ее оторвать взгляд от того треснувшего барельефа и заставили босые ноги двигаться. Но перед тем как войти в проем, ведущий в храм, она снова взглянула наверх… Просто не могла удержаться. Парнишка Норман исчез, если он вообще когда-то там находился. Теперь прямо над своей головой она видела вырезанную надпись: «Пососи мой спидоносный хер».
В снах не бывает ничего постоянного, подумала Рози. Сны — как вода.
Она обернулась через плечо и увидела Уэнди, по-прежнему стоявшую возле рухнувшей колонны; облепившее ее одеяние вымокло и перепачкалось. Рози подняла руку, не занятую скомканной ночной сорочкой, и робко махнула ею. Уэнди подняла свою и энергично махнула ею, требуя, чтобы Рози поторапливалась, а потом осталась стоять и безучастно смотреть, как будто вовсе не замечая проливного дождя.
Рози шагнула в широкий холодный проем и вошла в храм. Она вся напряглась, готовая выскочить оттуда, если только увидит… ну… если она увидит… сама не знает что. Уэнди велела ей не пугаться призраков, но Рози подумала, что женщина в красном могла позволить себе быть спокойной; в конце концов она осталась там, позади.
Рози сначала показалось, что внутри теплее, чем снаружи, но на самом деле это было не так — в храме ощущался глубокий холод от сырого камня, холод склепов и гробниц. На мгновение она усомнилась, что сможет заставить себя пойти по темному проходу, усеянному мертвыми осенними листьями, шелестящими под ногами. Просто было слишком холодно… холодно и телу, и душе. Она стояла, вся дрожа, со скрещенными на груди руками и ловя ртом воздух. От ее кожи поднимался пар. Кончиком пальца она дотронулась до своего левого соска и не очень удивилась тому, что он был такой же холодный и мертвый, как окружающие ее камни.
Двинуться вперед ее заставила мысль о возвращении к женщине на холме. Мысль о том, что придется вернуться с пустыми руками и виновато взглянуть в лицо Розе Марене, была для нее невыносимой. Она вошла в проход, продвигаясь медленно и осторожно в направлении крика младенца. Он звучал так, словно находился очень далеко и доносился до нее с помощью какой-то магической связи.
Спустись вниз и принеси мне моею ребенка.
Кэролайн. Имя, которое она собиралась дать своему ребенку — тому, что вышиб из нее Норман, — легко и естественно пришло ей в голову. Груди ее снова начало легонько покалывать. Она дотронулась до них и поморщилась. Они стали очень чувствительными.
Ее глаза понемногу привыкли к мраку, и ей пришло в голову, что у Храма Быка странный вид. По сути дела, он был очень похож на Первую методистскую церковь Обревилла, куда она ходила дважды в неделю, пока не вышла замуж за Нормана. В этой церкви состоялось их венчание, оттуда повезли хоронить ее мать, отца и братишку, после того как дорожная авария унесла их жизни. Тут стояли ряды старых деревянных лавок, причем задние были перевернуты и наполовину засыпаны опавшими листьями. Передние стояли нормально, аккуратными рядами. На них с определенными интервалами лежали толстые черные книги, возможно «Методистский сборник гимнов и молитв», на котором выросла Рози.
Следующее, что она почувствовала, продвигаясь по центральному проходу, словно какая-то странная Христова невеста, — был запах. Явственный запах листьев, которые заносило ветром сюда через раскрытые двери многие годы, не мог скрыть менее приятный. Он несколько напоминал запах взрыхленной земли, немного — плесени, отчасти — древесной гнили, но в целом не был похож ни на один из них. Может быть, застарелый пот? Да, пожалуй. И возможно, еще какие-то жидкости. Моча, сперма — пришло ей в голову. И еще кровь.
Вместе с запахами пришло почти неодолимое чувство, будто за ней следят чьи-то недобрые глаза. Она ощущала, как они тщательно изучают ее наготу, нависают над ней, быть может, отмечая каждый потаенный изгиб, каждую линию, запоминая движение мышц под ее мокрой, блестящей кожей.
Поговорю с тобой по душам, казалось, вздыхал храм за глухой дробью дождя и шорохом увядших листьев под ее босыми ногами. Поговорю с тобой как следует, по душам… Но разговор будет короткий. Верно, Роза?
Она остановилась у передних рядов скамеек храма и взяла одну из черных книг, лежавших во втором ряду. Когда она раскрыла ее, оттуда вырвалась столь сильная волна запаха гнили, что она чуть не задохнулась. Картинка в верхней части страницы представляла собой оттиск с гравюры, которые никогда не встречались в сборниках методистских гимнов ее юности. На нем была изображена женщина, стоящая на коленях и делающая минет мужчине с копытами вместо ступней. Его лицо было скорее намечено, чем как следует прорисовано, но Рози все равно обнаружила сходство… Он был похож на старого напарника Нормана, Харлея Биссингтона, который всегда так усердно заглядывал ей под платье, стоило Рози присесть.
Желтая страничка под рисунком была испещрена текстом, набранным кириллицей, — буквами непонятными, но знакомыми. Лишь одно мгновение потребовалось ей, чтобы понять: это тот самый текст, который читал Питер Слоуик в русской газете, когда она подошла к будке «Помощи проезжим» и попросила его о помощи.
И тут неожиданно рисунок пришел в движение, его линии, казалось, поползли к ее побелевшим от холода, усеянным капельками дождя пальцам, оставляя маленькие, словно улитки, следы грязи. Каким-то образом рисунок ожил. Она захлопнула книгу, и горло ее сжалось от мокрого хлюпающего звука, раздавшегося при этом. Она выронила книгу, и то ли хлопок, с которым она ударилась о скамью, то ли ее собственный вскрик отвращения разбудил стаю летучих мышей в отгороженной части храма, где, как она полагала, находились хоры. Некоторые из летучих мышей стали бесцельно выписывать восьмерки — черные крылья шумно носили под собой ленивые темно-серые тельца в сыром воздухе, — а потом они забились обратно в свои норы. Впереди был алтарь, и она с облегчением увидела слева от него узкую раскрытую дверь, через которую пробивалась продолговатая полоска яркого света.
