Так Сейд и Египтянин оказались в сицилийской траттории «У дороги». Заведение и в самом деле находилось у самого начала Аппиевой Дороги и было сердцем сицилийских «familia», недавно начавших освоение теневого мира Вечного Города. Сами выходцы из Сицилии называли это место своим «мафиа» – местом спасения. Копту и бывшему гашишшину это было понятно – корень слова был арабским. Оказалось, что многие коренные обитатели острова носят в себе частичку арабской крови, и это родство путники почувствовали во всем. Даже Сейд, не самый большой любитель мяса, смог оценить нежное «omelette» из тестикул ягненка, запеченных на углях, Железный же Копт словно дорвался наконец до «настоящей мужской пищи» – он в одиночку слопал целого барашка, на десерт попробовав почки того же ягненка, которые съел «по-сицилийски», сырыми, лишь присыпав крупной солью. Сицилийы были в восторге от нового товарища, объявили его своим «бруддеро», Сейда же уважали за спасение парня, оказавшегося родным племянником их «патроно», но называли не иначе как «санта-пикколо». Сейд не обижался. Ему было всё равно. Он хотел, чтобы ему помогли найти брата.
Сицилианцы могли найти в Риме кого угодно и что угодно. Племянник патроно, не устававший хвастаться, как-то заявил: «Однажды мы сможем даже убивать кого угодно и когда угодно в этом городе... Когда справимся с крестоносцами, конечно!» Крестоносцев, как понял Сейд, в Риме не любил никто. В том числе и сами римляне. Несмотря на то, что в Египте ни одному крестоносцу так и не удалось побывать, с легкой руки сицилийцев, первыми употребивших это словечко по отношению к «святым воителям», их называли не иначе, как «фараонами» и относились соответственно – как и положено христианам относиться к фараонам после всех библейских историй. Сейд тоже не любил этих... «фараонов». Но связываться с ними не спешил. У него и Копта была своя цель, и добраться до этой цели мог помочь его сводный брат.
Брат жил в центре Рима, неподалеку от Латеранской Площади, вместе со своей женой, испанкой и католичкой, через которую сицилийцы и выследили папского секретаря. О чем сразу доложили «санта-пикколо». Тот сказал «грациа» – и исчез на несколько дней. Поскольку «большой бруддеро» не волновался, то и сицилийцы не стали проявлять удивления. Кто его знает, зачем двое честных бродяг пришли в Рим, причем один из них ищет папского секретаря, а найдя, вдруг исчезает?!
Несколько дней Сейд провел, наблюдая за братом. Гашишшины умеют быть невидимыми везде. Он проходил незамеченным даже в исповедальню маленькой часовни, где обычно молилась Деве Марии жена брата, мечтавшая стать матерью. Никак не получалось. После того как они уехали из Испании в Рим, супруг словно охладел к своей любимой жене. Еще там, дома, она понесла от него, но по пути на Апеннины случился выкидыш. Теперь у нее не получалось вновь забеременеть, любимый же муж, словно одержимый, занимался лишь своей таинственной работой да не менее секретными поручениями своего покровителя, самого Папы, и всё это сделало его настолько раздражительным и даже пугливым, что нежная, но внутренне сильная супруга порой удивлялась – куда же делся тот неистовый сарацин, сумевший похитить ее сердце, и ради ее любви покинувший отчий дом, и даже принявший христианство?! Может, какая коварная римлянка сумела соблазнить любимого, и стать ему милее жены?!
Неизвестный доселе брат жил, казалось, лишь своей работой. Он действительно каждое утро покидал дом лишь для работы. Выходя, кстати, довольно поздно, из папской резиденции, шел лишь домой. Никакой римлянки не обнаружилось. Впрочем, Сейд уже знал, что многие святые отцы принимали «путана» даже в стенах Священного Собора, и потому не отрицал возможности харама в личной жизни своего сводного брата. Он холодно, словно гашишшин на задании Старца, обдумывал каждое событие, каждую составляющую в жизни своего брата, пытаясь понять его как можно полнее. Даже как-то ночью, когда тот слишком надолго задержался у Папы, проник в его покои и читал его стихи, написанные, но так и не прочитанные для любимой жены. Не понравились! Когда сам влюблен – трудно понять любовь чужую. Даже если это твой брат. Но именно благодаря стихам пришло озарение – понять брата можно, лишь полюбив его.
Сейд честно пытался полюбить своего брата, но уважение к мужеству, воспитанное в пустынях бедави и закрепленное в Орлином Гнезде, оказывалось сильнее. Сейд презирал своего брата за его трусость. Запутавшись в собственных чувствах, он, наконец, вернулся в тратторию «У дороги», где, не выдержав напряжения прошедших дней, впервые в жизни напился вина. Молодой перебродивший сок италийского винограда вызвал в нем откровенность... Хорошо, что рядом был лишь Железный Копт, которому он всё говорил и говорил, пока не почувствовал, что уже засыпает. И тогда, уже сквозь сон, услышал хриплый голос молчавшего весь вечер Египтянина:
– Хотел бы я посмотреть на тебя, каким ты мог стать, если бы твой отец не принял тебя-христианина, и твою любимую-христианку.
Вино в крови превратилось в воду. Сон слетел, как сброшенное шерстяное одеяло, набитое клопами сомнений и мыслей предыдущих дней. А Железный Копт продолжал безжалостно:
– Тебе повезло, потому что за тебя всё сделал твой брат. Если бы твой отец уже не потерял одного сына, он никогда не принял бы тебя. Ты же смеешь осуждать его...
– Он сделал это из-за женщины! – Голос Сейда прозвучал неестественно высоко. Впервые в своей жизни он ощущал чувство, которое называлось «гнев».
– Когда мужчина что-то делает из-за женщины – это еще можно понять. А ты чего ради сменил свою веру? Из-за мужчины? Своего Магистра?
Сейд смотрел на Железного Копта с ненавистью и понимал, что очень хочет ударить того. Причем очень больно. Египтянин вдруг обнаружил себя необычайно разговорчивым. Потому что он на самом деле умел быть таким. Потому что его великий учитель Джаллад научил его тому, что слово порой бывает не меньшим инструментом в руках служителя Матери Истины, нежели самая острая сталь.
– Из-за чего ты предал веру своих отцов и стал христианином, гашишшин? Ради мужчины? Твою мать изнасиловали и убили христиане, ты помнишь об этом?
И тогда вдруг Сейд взорвался. В нем взорвался тот, кто никак не мог умереть все эти годы и жил, подобно гнойнику на душе, отравляя болью сознание, не позволяя чувствовать и понимать чувствующих. Тот, кто жил ненавистью. Взрыв был бесшумным... почти. Он отозвался шепотом из побелевших губ того, кто лишь недавно начал становиться человеком, но уже был убийцей. А еще в нем жила душа орла...
– Я сделал это ради моей матери!..
– А он – ради матери того, кто должен был у них родиться, но умер по пути сюда. Подумай, что бы ты сделал ради матери своего ребенка. – Железный Копт сказал эти слова настолько спокойно, что Сейду захотелось вообще ни о чем не думать. Потому что он оставил мать своего ребенка там, вдали, где идет война, и... захотелось спать.
