Говорят, человек ко всему привыкает. Даже к вещам, за пределами реальности и здравого смысла. Говорят, на большой войне солдаты в окопах прикрывались мертвецами от осколков и ветра, использовали тела, как обеденные столы: вскрывали сухие пайки и поедали с холодных животов галеты и консервы.
Заглянув в открытую дверь, Павел почти не испугался. Он привык к страху и устал от него. На место страху пришла наблюдательность.
Медсестра — забилась в угол, тонко скулит, подвывает, закрывается руками не то от электрического света, не то от нежданных гостей; жива. Охранник — похоже, с первого этажа, из «аквариума». Лежит на боку, глаза закрыты, руки слегка подёргиваются, изо рта идёт обильная пена, как у эпилептика во время припадка; жив.
Павел сделал примерно такие наблюдения, ещё не переступив порога палаты.
- Мама, нет! Не по лицу! Я не буду! Никогда-никогда больше… Мама! Мама, миленькая, пожалуйста!
«Так вот оно что — не «мяу», а «мама», — Со странным, каким-то чужим, цинизмом, отметил управдом.
Внутренняя дверь, ведшая из предбанника палаты в обиталище Струве, скрипнула. Начала открываться.
- Стоять, полиция! — Истошно заорал управдом.
Он едва понимал, что творит. Со зверской гримасой и на голубом глазу он сейчас готов был прицелиться в злоумышленника из указательного пальца и прокричать: «пиф-паф!» И эта безголовость, похоже, пошла Павлу на пользу. Во всяком случае, кто бы ни стоял за дверью, он испугался: дверь не только не открылась полностью — она захлопнулась с громким стуком. И тут Павла опять сдёрнула с места, повлекла вперёд какая-то странная решимость. Он подскочил к двери и рванул её на себя. Ощутил сопротивление изнутри. Но ярость, обуревавшая управдома, преодолела преграду. Дверь распахнулась.
Павел успел заметить, как, в дальний угол палаты, отпрыгнул кто-то неуклюжий, нескладный, тонкий, будто вязальная спица. Должно быть, богомол пытался вытащить Струве в коридор, потому что тело профессора лежало перед самой дверью. Черты его лица казались оплывшими, размазанными, словно Струве, как восковую фигурку, случайно поднесли слишком близко к разожжённому камину. Управдом не мог понять, жив ли профессор. Тело лежало неподвижно, глаза были закрыты, но под веками угадывалось движение: глазные яблоки дрожали, двигались. Как будто в глазницах Струве копошились по крупному таракану — в каждой.
- Не подходи к нему! — Павел всё-таки прицелился в тощее тело богомола из пальца. И именно в этот миг впервые разглядел лицо своего врага.
Тот, вне всяких сомнений, был человеком, хотя вполне мог бы играть в театре роль огромного насекомого. Пожалуй, ещё больше, чем на паука-косиножку, он походил на высохшее дерево: без листвы, без корней, без права на весеннее пробуждение. Его глаза и впрямь отличались от миллиардов других глаз на планете. Нет, Павел не увидел перед собой восьмиглазого монстра или существо с парой фасеточных глаз осы. Но в зрачках незнакомца мерцала, колыхалась чёрным бархатом космическая пустота. Такой тоскливый мрак, такая вечная ночь царили в двух жутких провалах, что Павел едва удержался от крика, заглянув в них. Так ли уж легко заглянуть в глаза человеку, находящемуся в пяти метрах от тебя? Много ли удастся высмотреть в двух крохотных звёздах? Враг Павла был страшен тем, что как бы и не существовал. Его глаза казались искусственными, неживыми, лишёнными выражения и особых примет. И в то же время они приковывали к себе внимание мгновенно и властно. Управдом едва ли описал бы лицо врага. Разве что, совсем уж общо: волевой подбородок, длинный череп с высоким лбом, короткая стрижка.
Глаза!
О боже — из глаз начал сочиться мрак!
Павел инстинктивно отвернулся, заставляя себя не смотреть, — и тут же его оглушил удар по голове.
Это было странно. Невероятно странно. Даже шатаясь от нахлынувшей слабости, будучи уверен, что череп его — пробит, управдом не переставал удивляться: как так? Как незнакомец, отстоявший от Павла на пять шагов, не сдвинувшись с места, сумел нанести удар?
Та-дам! Колокольная канонада. Оплеуха великана. Что ещё — больней и страшней?
Дважды, трижды, четырежды!
Враг бил Павла без сожалений. Выбивал дух. Челюсть богомола странно подёргивалась, но никаких других телодвижений он не совершал.
Все мысли вылетели из размозжённой головы управдома; осталась одна — бежать! Однако, последним усилием воли, последним напряжением всех телесных сил, он попробовал прихватить из палаты тело Струве. Намерения Павла, конечно, не представляли тайны для богомола. Так же, как и его слабость. Подбеги враг на несколько шагов, отвесь управдому пинка — и странная драка закончилась бы; Павел распластался бы на полу рядом с сумасшедшим профессором. Но, по непонятной причине, нескладный длинноногий человек продолжал наносить удары на расстоянии, опасался сближаться с полумёртвым Павлом. А у того как будто вырос панцирь на голове, — или всего лишь огромный синяк. А может, управдом оказался тем самым человеком, который привыкает ко всему; который притерпелся к смертельным ударам? Возможно, всё было именно так, но Павлу казалось, его соперник внезапно ослаб. Удары теперь походили на жестокие пощёчины, не больше. Впрочем, и у самого управдома сил практически не осталось. Голова горела и туманилась. Наверное, со стороны это противостояние выглядело забавно: один человек, щёлкая челюстью, прижался к зарешеченному окну, полуприсел на тонюсеньких ногах, замер в балетном деми-плие; другой напоминал забулдыгу, решившего во что бы то ни стало доставить к жене собутыльника. Павла штормило — ох, как штормило! Между этими двумя не было ничего общего. Никаких точек соприкосновения. Их дуэль обходилась без толчков, пинков, плевков друг в друга, даже без взаимных оскорблений. И всё-таки они вели битву — до последних крови и вздоха.
Вдруг серия ударов прервалась. Может, богомол выдохся, устал обрушивать на голову управдома невидимую колотушку? Павел не горел желанием это выяснять. Он похерил деликатность в обращении с телом Струве. Ухватил профессора за ворот пижамы и, по-бурлацки упираясь в пол, упрямо двинулся к выходу. По его шее струилось что-то горячее. Не то кровь из рассечённого затылка, не то пот.
Не сейчас! Не обтирать! Потом, там, за порогом!
Мысли Павла были крохотными, как лилипуты. Черепная коробка, в которой они кружились, — тоже крохотной. Усохшей. И ещё — управдому хотелось спать. Как же смертельно он устал! Спать!
- Мама, пожалуйста, миленькая, я не при чём! Дядя Валера… папа… он сам… — На Павла, огромными заплаканными глазами, смотрела девочка-подросток лет двенадцати, в порванной мальчишеской майке и коротких шортах. На её щеке горела широкая красная полоса — след от удара чем-то хлёстким.
