Управдом ещё немного пожеманничал сам с собою, поразмышлял, не вызовет ли скандала, а то и локальной катастрофы, если примется экспериментировать с рубильниками. Но, переведя взгляд на парня, чьё лицо оставалось правдоподобнейшей в мире маской страха и муки, решил, что хуже уже вряд ли будет.
Павел решительно взялся за ручку первого из двух отключённых рубильников, и, не без натуги, повернул её на сто восемьдесят градусов. Между клеммами сверкнула яркая синяя искра. Натужно загудел скрытый где-то трансформатор.
Удача улыбнулась управдому. Вот так, запросто, с первой попытки. Это было удивительно: Павел даже приятно усомнился на секунду, что он — вечный невезучий.
Мониторы засветились. В цвете, в деталях, перед изумлённым зрителем предстала вся подноготная здешней жизни.
Ищенко лукавил, заявляя, что его пациенты — вольные птахи. Теперь Павел видел: с некоторыми из них в клинике обходились весьма жёстко. Вот обитатель палаты «2-08»: закутан в смирительную рубашку, извивается на койке, словно гусеница на раскалённой сковороде. Рубашка, конечно, белоснежна, да и по фасону — куда модерновей, чем та хламида, из которой пришлось извлекать «арийца». Но суть дела от этого не меняется: пациент остаётся на излечении отнюдь не по доброй воле. А вот молодая женщина — «2-11». Её руки пристёгнуты наручниками к изголовью кровати. Картинка — просто-таки из кинофильма для взрослых. Если б не жёлтое пятно на ночной сорочке, в районе промежности: дама обмочилась.
А что же Струве? Что там — в палате «3-12»?
Павел отыскал взглядом нужный монитор.
Тот по-прежнему был мёртв, как, впрочем, и несколько других.
Управдом наверняка задумался бы, хороший это признак или дурной, если бы рассматривал монитор издалека. Но он приблизился к устройству вплотную, и немедленно заметил, что монитор отключен не программно, а, так сказать, физически: индикатор готовности мигал красным, как если бы кто-то отжал кнопку «вкл.» Павел включил монитор.
Картинка появилась, два раза дёрнулась и застыла. Казалось, она статична: не сцена с участием живых людей, а странная открытка.
Профессор Струве лежал на полу. Вокруг были разбросаны подушки, одеяло исчезло, белым порванным парусом свисала с кровати простыня. Везде угадывались следы отчаянной борьбы. Над тщедушным Струве нависало существо. Павел поначалу не признал в нём человека. В его позе, в изгибах его тонких рук и ног, чудилось что-то от насекомого. Этакая смесь паука и богомола. Управдому вдруг показалось, конечностей у существа — превеликое множество. Струве ждёт незавидная судьба: быть запелёнатым в кокон, а потом — выпитым до костей. Существо как будто желало обнять жертву, подарить ей поцелуй. Длинная яйцеподобная его голова была повёрнута к Струве и слегка наклонена на бок. Павла одолело жуткое предчувствие: он знал, что, если существо обернётся, посмотрит в камеру сетчатыми огромными глазами хищника — этот взгляд сожжет мир, и каждую живую душу в нём. Управдом зажмурился. Костяшками пальцев надавил на веки. Вскрикнул от боли. Перед глазами поплыли огромные жёлтые круги.
Наваждение прошло.
Теперь Павел видел на экране человека. Очень тощего, высокого, со странными паучьими повадками, в грязном плаще, похожем на солдатскую шинель, в грязных узконосых ботинках, — в общем, удивительного и неуместного в больничной палате, но — человека. Хотя способен ли человек, опираясь на носы ботинок и пальцы рук, удерживаться над распластанным телом другого так долго, без движения? Может, монитор поймал картинку — и завис? Может, он и выключен был из-за технического сбоя?
Голова, — точь в точь огромное яйцо — дёрнулась и начала поворачиваться к Павлу. Тот отпрянул, захотел упасть ниц, растянуться на полу, лицом вниз, к монитору — затылком!
Паукообразный человек или человекообразный паук — кем бы он ни был, он передумал. Он не стал приветствовать камеру. Вместо этого — метнулся к лицу профессора Струве. Поцелуй состоялся. Бедняга поцелованный выгнулся колесом, засучил руками и ногами. Павел не сомневался: профессор отдаёт концы. Но что именно творит богомол? Пьёт кровь из горла зачарованного врага?
Управдома как будто мокрой тряпкой огрели по губам. Он не стал ждать появления крови в кадре. Той самой лужицы, переходящей в озерцо. Той самой, живой, ртути, выкрашенной в благородный цвет бордо. Он вырвался в коридор. Он затопотал по лестнице. Он побежал: прочь, прочь от ЦУПа, подальше от юнца с распахнутыми глазами. И только, начав запыхаться, с удивлением понял, что торопится — на третий этаж клиники, на выручку Струве.
Это было безумием. Полнейшим и неоспоримым. Павел не имел ни плана действий, ни оружия, ни даже крупицы отваги. И всё-таки приближался к богомолу. Он взлетел на третий этаж, свернул налево по коридору. Топая, как гиппопотам, промчался мимо запертых белых дверей. За пять шагов до палаты «3-12» в голове наступило что-то вроде минутного прояснения. Управдом заставил себя притормозить, перейти на шаг. Мера явно запоздалая: дышал он так заполошенно, что не услышать его сопения было невозможно. Во всяком случае, Павлу казалось именно так. Пару секунд он потоптался на месте. Нелепое чувство: будто стоишь перед дверью экзаменатора и не знаешь, как лучше поступить, чтобы не вызвать его недовольства — постучаться или дождаться вызова.
Управдом осмотрел дверь палаты Струве. Она была приоткрыта, но не распахнута. Собственная дыхалка восстановилась, и Павел неожиданно начал различать чьё-то повизгивание, доносившееся изнутри. Казалось, за дверью скулит щенок, или плачет котёнок.
Павел на цыпочках добрался до дверного проёма, аккуратно ухватился за дверь рукой — чтоб ненароком не скрипнула. Словно опасаясь, что его поджидает снайпер, качнул головой, как маятником — раз — туда, два — обратно, — заглянув внутрь предбанника палаты одним глазом. Для того чтобы задействовать второй глаз, амплитуда движения оказалось недостаточной — в прямом смысле слова. Впрочем, ни выстрела, ни удара не последовало, — и Павел решился «качнуться» туда-сюда ещё раз, помедленней.
Говорят, человек ко всему привыкает. Даже к вещам, за пределами реальности и здравого смысла. Говорят, на большой войне солдаты в окопах прикрывались мертвецами от осколков и ветра, использовали тела, как обеденные столы: вскрывали сухие пайки и поедали с холодных животов галеты и консервы.
Заглянув в открытую дверь, Павел почти не испугался. Он привык к страху и устал от него. На место страху пришла наблюдательность.
Медсестра — забилась в угол, тонко скулит, подвывает, закрывается руками не то от электрического света, не то от нежданных гостей; жива. Охранник — похоже, с первого этажа, из «аквариума». Лежит на боку, глаза закрыты, руки слегка подёргиваются, изо рта идёт обильная пена, как у эпилептика во время припадка; жив.
