– Рад тебя видеть, Николай Степанович. Как живешь-поживаешь?
– Вашими молитвами, – ответил Струйников.
– Сесть не приглашаю, дабы не испортил кресел, – без всяких церемоний сказал Брокар. – Так что придется постоять.
– Ничего, я привыкший. Зачем позвали?
– Есть у меня к тебе дело, – сказал Брокар.
Струйников насмешливо дернул ртом:
– Знаю я ваши дела. Небось очередной шедевр изуродовать задумали?
Брокар протянул руку и сдернул с мольберта ткань.
– Как тебе эта вещица? – спросил он.
Струйников внимательно оглядел картину:
– Хороша. Какой-нибудь фламандский мастер?
– Гильрен ван Тильбох. Семнадцатый век.
Струйников склонился и, прищурив отечные, красноватые веки, рассмотрел доску более внимательно.
– Да, прекрасная вещь, – подтвердил он. – Подреставрировать бы, правда, не мешало.
– Для этого я тебя и позвал, – сказал Брокар.
Художник выпрямился и хотел что-то ответить, но тут взгляд его упал на подсвечник, стоявший на столе у Брокара.
– Постойте. Кажется, этот подсвечник…
– Да, – кивнул парфюмер. – Точно такой же, как на картине. По крайней мере, сильно похож.
Художник усмехнулся:
– Ну дела. Так я вам его с натуры так подновлю, что от настоящего не отличите!
– Нет, – сказал Брокар. – Не подновишь. Подсвечник придется закрасить. И кое-что другое тоже.
Струйников выкатил на него глаза и хрипло проговорил:
– Как закрасить? Зачем закрасить?.. Вы, стало быть, опять за старое?
– Тебе не впервой, – ответил Брокар. – А я хорошо заплачу.
Струйников нахмурился и покачал нечесаной головой:
– Нет, господин Брокар. Когда-то вы уже использовали мой талант для своих грязных целей. Вы развратили меня, изгадили мою душу. Более того – испортили мою репутацию, а потом кинули мне эту… халтуру, как кидают собаке гнилую кость. И я эту кость принял, потому что мне не оставалось ничего другого. – Глаза художника увлажнились. – А ведь когда-то у меня были способности, – горестно пробормотал он.
Брокар пожал печами:
– Да, когда-то ты был талантлив. Однако променял свой талант на водку. При чем здесь я? Когда ты работал у меня, ты ни в чем не нуждался. У тебя даже комната своя была.
– В подвале, – с усмешкой произнес Струйников.
– Тогда ты не жаловался. Впрочем, довольно болтовни. Я не затем тебя позвал. – Брокар вынул из жилетного кармашка часы, мельком глянул на циферблат и поднял взгляд на Струйникова. – У меня мало времени, Николай. Говори прямо – ты возьмешься за работу или нет?
Струйников молчал.
– Ну? – нетерпеливо произнес Брокар.
– Да! – крикнул художник. – Да, черт бы вас побрал!
– Вот и отлично. – Брокар защелкнул крышку часов и убрал их в жилетный кармашек. – Приступишь с завтрашнего утра. А пока возьми эти деньги и отправляйся в баню. По дороге купи себе какую-нибудь одежду. Чтобы в моем доме не было этих вонючих лохмотьев. Ты понял?
– Понял, понял, – тихо отозвался художник.
– Ну ступай.
Оказавшись на улице, Струйников раскрыл потную ладонь, посмотрел на деньги, полученные от парфюмера в качестве аванса за предстоящую работу, и изрек с сардонической усмешкой:
– Хозяин жизни. Земное воплощение Бога. А я кто? Древесный червь, не более того. Ну и ладно. Все одно пропадать!
Он горестно вздохнул, спрятал деньги в карман и, оглядевшись по сторонам, направил стопы к ближайшему кабаку, который смог бы отыскать и с закрытыми глазами, по одному только запаху, хотя, конечно, и не был таким гениальным нюхачом, как Генрих Брокар.
Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!
Ирина. Это часы покойной мамы.
Чебутыкин. Может быть… Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил? Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает.
А. П. Чехов. «Три сестры»Прогулка по освещенному весенним солнцем Руану, куда Лиза домчалась с парижского Сен-Лазара на скоростном поезде всего за полтора часа, пришлась ей по душе. Старинные нормандские улочки с полосатыми домами, розовые фейерверки декоративной вишни, темные каштаны, бросающие тени на потертую брусчатку, белые шпили готических соборов, похожие на известковые скелеты гигантских доисторических рыб, – все это завораживало.
Лизе казалось, что она попала в далекое прошлое. Если бы из-за угла вывернула, цокая копытами, кавалькада всадников в железных доспехах, Лиза этому ничуть бы не удивилась.
Дом мсье Леже находился неподалеку от того места, где почти шестьсот лет назад сожгли Жанну д’Арк и где теперь высился ультрасовременный собор ее имени, напоминающий груду железа, оставшуюся после морского сражения от какого-нибудь крейсера эпохи Первой мировой.
Мсье Леже оказался чрезвычайно приятным стариком с острым, бойким, несколько «мышиным» лицом. Для начала он попытался угостить Лизу роскошным обедом, от которого девушка отказалась. Затем склонял ее к распитию бургундских вин, чем Лиза также пренебрегла. Затем, показывая Лизе спальню в стиле Людовика XV, пустился в витиеватые комплименты, сопровождая их нежным поцелуем руки, которую Лиза благосклонно ему протянула. Однако сердце московской красавицы и на этот раз не дрогнуло.
Потерпев поражение в спальне, мсье Леже сделал еще несколько довольно ловких, но предсказуемых попыток перевести общение в менее формальную плоскость. И лишь когда все эти попытки закончились неудачей, мсье Леже смирился и провел гостью в большую комнату, которую он превратил в подобие выставочного зала.
– Ну вот она, ваша картина, – грустно сказал мсье Леже. – «Искушение епископа Феофила». Любуйтесь.
Лиза достала из сумочки фотографию, поднесла ее к картине и стала сравнивать, поглядывая то на картину, то на фотографию.
Француз подошел поближе:
– Разрешите?.. Гм… Довольно грубая копия. А что это?
– Вы же сами сказали – копия, – ответила Лиза, не желая вдаваться в подробности.
Старик снова сравнил картину с фотографией.
– Помимо чисто технических огрехов здесь отсутствует надпись, которая есть в оригинале, – сказал он.
– Надпись? – розовея от волнующего предчувствия, спросила Лиза.
Мсье Леже деловито кивнул:
– Ну да. Вот эта, на часах. Видите? – Он протянул худую руку, поросшую рыжими волосками, и ткнул коротким пальцем в картину. – ULTIMA NECAT! На картине она есть, а на вашей фотографической копии – нет.
Лиза взволнованно вгляделась в картину, затем в фотографию и, удостоверившись, что француз прав, тихо воскликнула:
