Полежаев закрыл глаза, и ему захотелось потерять сознание или провалиться в преисподнюю лишь бы не видеть и не слышать этого человека. И будто уловив безрадостные мысли Полежаева, Хвостов вздохнул притворно:
— Ничего-ничего… Терпите!
Через некоторое время в комнату вошел угрюмый старик в черной робе и что-то шепнул своему начальнику на ухо.
— Весьма вовремя! — воскликнул Хвостов. — Ведите ее сюда! Да-да, сюда в лазарет. — Вошла Наташа, сопровождаемая здоровенным молодым парнем. Увидев перевязанного поэта, она побледнела и затряслась.
— Ну что, милая? — обратился к ней ласково Хвостов. — Ослушалась меня? Все-таки не вколола третий укол… Пожалела живого классика.
— Нет-нет, — залепетала Наташа, — я колола… Я всем колола и ему вколола. Спросите у него самого.
— Знаем такие штучки, — расплылся в улыбке Хвостов. — Глюкозу ты ему вколола! Да-да, глюкозу!
— Нет-нет! — продолжала Наташа. — Я хорошо помню…
— Вот видишь, чем кончается ослушание? — перебил громко козлобородый. — Переломанными костями! Он должен сейчас наслаждаться жизнью и прихрюкивать от удовольствия!
Голос его приобрел металлический оттенок. Наташа расплакалась.
— Может, я перепутала шприцы, но не специально… Ей богу не специально. Простите…
— Несите пробу, вздохнул Хвостов.
Наташа с визгом бросилась на колени. Ее грубо подняли. Старик в черной робе молча принес чемоданчик со шприцами и тарелку желудей.
— Вы говорите, что человеческая воля устоит перед чем угодно? — промурлыкал Хвостов, сверкнув очками на бедного поэта. — Демонстрирую специально для вас!
Истерически визжащей Наташе закрутили руки за спину, заткнули рот и, закатав по локоть рукав, лихо всадили в руку шприц.
Наташа утихла. С минуту была не в себе. Взгляд ее затуманился, отупел, затем стал сумасшедше блуждать по комнате. Наткнувшись на тарелку с желудями, ее зрачки расширились до невероятных размеров. Она с визгом вырвалась из рук здоровяка и сумасшедше набросилась на тарелку. Было жутко смотреть, как она жадно со стоном пожирала желуди прямо с кожурой. Отпав от тарелки, она жадно обвела глазами лазарет, и Полежаев не узнал ее лица. Это была морда ненасытной куницы.
— Сволочь! — выкрикнул поэт и от прострелившей его боли потерял сознание. Козлобородый яростно подскочил к кушетке и наотмашь три раза ударил поэта по скулам. Потом опомнился. Взял себя в руки.
— Укол, — сказал он, сдерживая в себе злость, — немедленно!
Подошел старик в черной робе и без лишних слов вколол Полежаеву «желудин» прямо через бинты. Парень тут же с готовностью поднес тарелку с желудями.
— Но он без сознания, — удивился парень.
— Ничего… Скоро придет в себя, — процедил сквозь зубы директор.
— А разве препарат действует, если его сразу не закрепить желудями? — преданно спросил парень, подхалимски моргая глазами.
— Должен действовать! — рявкнул Хвостов и вышел вон.
12
Несколько дней лежал в лазарете Полежаев без движения. Даже неосторожный вздох причинял ему невыносимую боль во все теле. Старик в черной робе угрюмо и грубо поил поэта из жестяной кружки мясным бульоном. Насколько серьезно был искалечен Полежаев никто не говорил. Ему не накладывали даже никакого гипса и не делали перевязок. Ночами Полежаев стонал от невыносимой боли в груди и в суставах. Забывался только под утро. Утром его будило отвратительное хрюканье на площади во время завтрака, а во время обеда он ежедневно слышал из лазарета возбужденную речь Хвостова с кабины ЗИЛа.
После своей речи багровый и довольный собой Хвостов непременно навещал больного поэта. Он долго и отвратительно рассуждал о дальнейших своих планах преобразования мира, вскользь упоминал о Наташе, о том, что она прогрессирует и уже просится в команду Ниф-Ниф, и что ее недоступность и добропорядочность как рукой сняло после двух кубиков; теперь она за два желудя отдается любому встречному. При этом козлобородый хохотал и уверял, что «желудин» обнажает истинную потаенную суть каждого человека.
«Посредственность, опьяненная властью, всегда неистова, — думал Полежаев, слушая Хвостова. — Не нужно бояться убийц и садистов — их по крайней мере видно. Нужно осторожней быть с посредственностью, из которой вся эта братия исходит. Для человечества нет ничего опасней бездарности, возомнившей себя гениальной. Художник, уходящий в политику, кончается как художник и начинается как посредственность, ибо игра политики — это тоже игра посредственности. Как гений всю жизнь жаждет свободы, так бездарность всю жизнь алчет власти, но самое отвратительное, достигая ее, она втягивает в свою мышиную возню лучшую часть человечества».
Так думая и слушая бредни Хвостова, Полежаев однажды не выдержал и бросил ему с кушетки:
— Вы слишком бездарны, чтобы правильно осмыслить изобретенный «желудин».
Кровь бросилась в лицо козлобородому. Чтобы не показать своего волнения, он сразу выбежал из лазарета, буркнув в ответ что-то невнятное.
«Как он догадался, — изумился Хвостов, — что „желудин“ изобретен не мной?» Но самым досадным было то, что Хвостов действительно до конца не понимал, кого хотел удивить этой жидкостью восемь лет тому назад один бедный спившийся аспирант из сельскохозяйственного института. Аспирант толкался со своим изобретением во все НИИ и конторы, но наталкивался только на раздраженное недоумение.
Именно в это время Хвостова освободили от должности ответственного секретаря, и за этого пьянчужку бывший секретарь уцепился как за соломинку.
Аспирант на себе испытывал свое изобретение и без конца пожирал на глазах у изумленного Хвостова желуди. При этом пояснял, что все же главный смысл его изобретения — философский. «Дело не в кубиках, — говорил он, — дело в чувстве меры. Только чувство меры и терпение спасет человечество. Но человек тугоух и не верит на слово, — сокрушался аспирант, — и в Древней Греции специально спаивали рабов, чтобы наглядно показать, до чего человек может дойти… И знаете, это действовало…»
Но сам изобретатель не обладал никаким чувством меры и волей, и с каждым днем становился все прожорливей и невменяемей. Он толстел не по дням, а по часам, и при этом похрюкивал… И в одно прекрасное утро, когда пришел к нему на квартиру бывший секретарь… А впрочем, тот невеселый год Хвостов почему-то не любит вспоминать, хотя то время дало ему возможность безвозмездно завладеть «желудином».
От внимания поэта не ушло замешательство Хвостова. Теперь он был уверен, что препарат бывший секретарь также украл, как крал стихи молодых поэтов. И однажды он спросил у угрюмого старика в черной робе, где тот человек, который изобрел «желудин»?
