Закадыкин открывал рот и пытался вставлять что-то умное, но не успевал, поскольку Полежаева молотила без передыху.
— И как вы тут не поймете, — продолжала она, закатывая глаза, — что если он решился на такое отчаянное признание: «Не люблю я Отчизну», значит, это у него болит. У кого ничего не болит, тот пишет противоположное, чтобы не навлечь на себя неприятностей, а сам потихоньку строит двухэтажную дачу.
— Совершенно верно! — наконец вклинился Закадыкин. — Мы прекрасно понимаем Александра! Его боль — это наша боль. Но пойми, решение не печатать больше Полежаева приняли не мы, а они! Это их газета! Понимаешь? Их! Это их орган печати! Да если бы у нас была собственная газета! Знаешь какой бы у нее был тираж?
— Ну, хорошо! — не унималась бывшая супруга поэта. — Если вы получили такое указание, ну и не печатали бы его! Молча! Но зачем от всей редколлегии печатать позорное опровержение?
Закадыкина спас от объяснения телефонный звонок.
— Алло! — крикнул он возбужденно в трубку, — Алло! Что за черт… Прекратите хулиганить! Сколько можно.
— Вот скоты, третий день хрюкают, — бросил Закадыкин с досадой, водворяя трубку на место.
— Это намекают на «Свинарник» Полежаева? — спросила Зина, строго сверля Закадыкина взглядом.
— Не знаю, не знаю, — развел руками зам. редактора, смутившись, и, желая перевести разговор на менее щекотливую тему, вдруг вспомнил; — итак, ты говоришь, куда он собирался? Опять в Париж? Но это с ним бывает! В первый раз что ли! Выпустит в Париже книгу и вернется… А если серьезно, мне кажется, он где-нибудь в Москве по издательствам мотается.
— Но для чего он выписался? — всплеснула руками Полежаева. — И главное, в листочке убытия написано что-то неразборчиво, как бы специально, чтобы не искали.
— Странно… — почесал затылок Закадыкин. — Может, он к какой-нибудь бабе нырнул? Тогда тем более зачем выписываться? А в милицию ты обращалась?
— Знаешь, обратись! — оживилась Полежаева. — Мне как бывшей жене — что-то мешает. А ты как журналист обратись!
— Что ж, придется обратиться, — вздохнул Закадыкин и, немного подумав, спросил, — ну хоть что-то он тебе говорил в последний вечер?
— Знаешь, чушь порол о Древней Греции, о чистой пище… Пьян был в стельку!
— О чистой пище? — подпрыгнул на месте Закадыкин. — Черт! Как же я раньше не догадался. Наверняка он в кооперативе «Возрождение»! Да, он мог клюнуть на их вывеску! Добродетели свинячьи!
— Что за кооператив? — с тревогой спросила Полежаева.
— Выращивают породистых свиней, которых почему-то отправляют за пределы области. И еще проводят милосердную миссию. Собирают синюшников!
Полежаева расплакалась.
— Это он из гордости… Я виновата! Предпочитает жить с синюшниками, чем в нормальной семье… Закадыкин, сходи в этот кооператив и найди его!
Опять зазвонил телефон. Полежаева остервенело вырвала из рук Закадыкина трубку и, послушав с минуту, крикнула угрожающе:
— Эй вы там, на проводе! Если вы не прекратите хрюкать, то вами займутся органы КГБ!
И вдруг она вся напряглась, приподнялась на стуле и взвизгнула на всю редакцию:
— Полежаев, Полежаев! Это ты? Ты плачешь? Тебе плохо? Приходи домой, милый! Приходи, я жду…
16
Полторы недели ползал Полежаев по дубовой роще и все никак не мог остановиться, и все никак не мог насытить свою безразмерную утробу грязными сырыми желудями. Рассудок его изнывал и бил тревогу, но больше никакие силы не могли противодействовать этой непонятной поросячей страсти. От ползаний по земле у бывшего поэта наросли огромные жесткие мозоли на ладонях и на коленях, бока его безобразно ожирели, брюхо отвисло до земли. От одного положения на четвереньках шея с головой и спиной стали представлять собой что-то монументальное, в результате уже невозможно было поднимать голову кверху без дикой боли.
Целыми днями напролет, от едва брезжущего рассвета до кромешной тьмы, Полежаев продолжал обжираться желудями, а ночами не мог заснуть от холода. Все настойчивей в голову стала закрадываться мысль о возвращении в санаторий: там по крайней мере тепло в бараках и не надо ползать на коленях в поисках пищи…
Его, изрядно оплывшего и с трудом передвигающего ноги, встретили в лагере с полным равнодушием, без малейших признаков удивления. Тут же ему отвели место на нарах в бараке, и вместо лохмотьев дали более просторную одежду.
Теперь ежедневно в обед он покорно выслушивал все взволнованные бредни Хвостова с кабины ЗИЛка, а потом вместе со всеми с непроизвольным рыком бросался в драку за горсть самой благородной и чистой пищи на земле. Он все более жирел, и все более терял человеческий облик. Единственно, что доставляло ему истинные страдания — это нехватка желудей, и однажды он попросился перевести его в команду Нуф-Нуф.
Директор лично отвез его на собственных «жигулях» в третий по счету санаторий кооператива «Возрождение». Но санаторий Нуф-Нуф оказался вовсе не санаторием, а обыкновенной свинофермой.
— Пожалуйста! Прошу любить и жаловать! Самые счастливые обитатели нашего кооператива, — расхохотался козлобородый, видя растерянное изумление Полежаева. — Правда, внешний вид у них не совсем человеческий, но чтобы быть человеком — не обязательно иметь внешность.
Перед взором Полежаева предстало четыре сотни огромных лощеных свиней, разгуливавших сыто между корыт.
— Располагайтесь! — весело продолжал козлобородый. — Будьте здесь как дома! Знакомьтесь с вашими новыми товарищами… Кстати, не такие уж они и новые. (Директор похлопал по спине огромного пестрого борова). Вот ваш старый знакомый! Узнаете?
И Полежаев узнал Марлинского.
— А вот еще один! — воскликнул бывший секретарь, пытаясь схватить за ухо породистую белую свинью, чмокающую что-то в корыте… И Полежаев узнал Мятлева.
— Да, кстати! — не унимался директор. — Обратите внимание: ваша знакомая дама! Видите ее? Да вот же, в луже! Почему-то с тех пор, как сюда перевелась, не вылазит из грязи ни днем, ни ночью. Неужели так боится ножа, бедняжка?
Полежаев в холеной белой свинье, блаженно развалившейся среди дороги на солнышке, узнал Наташу…
Но кроме изумления, никаких отвратительных чувств свиноферма у Полежаева не вызвала, и взгляд его томно блуждал по грязным и опрокинутым корытам, наполненным которые доверху, которые наполовину спелыми желудями. В голове его была единственная мысль, что тут ему с человеческими руками будет возможность разгуляться, тут он, в отличие от других, сумеет загрести под себя желудей.
Такая его реакция на увиденное удивляла и раздражала козлобородого. Лично сам он пережил глубокое потрясение, когда на его глазах бедный спившийся аспирант превратился у себя на квартире в свинью…
