От внимания поэта не ушло замешательство Хвостова. Теперь он был уверен, что препарат бывший секретарь также украл, как крал стихи молодых поэтов. И однажды он спросил у угрюмого старика в черной робе, где тот человек, который изобрел «желудин»?
— Съели его, — мрачно ответил старик.
13
Как и любому поэту Полежаеву ответ старика показался метафорой. Кому как не ему было известно, что молодые таланты сначала обкрадывают, потом съедают. Потом, когда сожрут полностью, начинается мародерство. Госкомиздат на именах талантливо съеденных литераторов наконец начинает зарабатывать свои миллионы, как зарабатывал он на Булгакове, Зощенко, Высоцком…
Полежаева вдохновил прямой ответ старика. Ему показалось, что от старика веет сочувствием. Сначала поэт пытался выспросить у него все про Наташу, но старик только хмурился, и скоро Полежаев увидел Наташу за окном. Увиденное потрясло его. То, что раньше называлось Наташей, теперь являлось страшным и озлобленным животным без названия, пожирающим рассыпанные желуди вместе с землей. Тело ее было оплывшим, глаза на выкате. Безобразно выпирали вперед нижние зубы, уже успевшие пожелтеть.
Полежаев не мог больше минуты смотреть на нее; отвернулся к стене. В ту же секунду он решил, что больше здесь оставаться нельзя. Когда пришел старик, он спросил у него прямо, можно ли отсюда сбежать. Старик ничего не ответил. Но через два дня после завтрака случайно оставил на столе кухонный нож и фонарик.
Полежаеву не представляло труда дотянуться до этих предметов и спрятать их у себя под подушкой. Бежать он решил этой же ночью. Суставы и ребра еще болели, но челюсть уже двигалась.
Ровно в полночь, когда в санатории погас последний фонарь, Полежаев тихо перерезал все свои бинты и, сбросив на пол шины, сделал первую попытку встать. Ступил на правую ногу, все его тело от бедра прострелило как из револьвера, и он со стоном повалился на кушетку. Полежав минут десять и поскрипев зубами, он попробовал встать опять, и опять свалился носом в подушку. Наконец в третий раз, осторожно ступив на левую ногу, ему удалось доскакать до двери и опереться о дверной косяк. Тут же подвернулся черенок от лопаты, который, вероятно, не был случайным как и нож с фонарем, и при помощи него поэт вышел на крыльцо. Ночь была лунной и тихой: ни ветерка, ни шороха. «С богом!» — сказал сам себе Полежаев и осторожно тронулся с места.
Потом стрелять в правом бедре стало реже, и Полежаев, повеселев, решил отыскать Наташу. Он был убежден, что сумеет повлиять на нее, как повлиял на хрюкающую толпу.
Через двадцать минут Полежаев вошел в ближайший барак, откуда доносился напористый хрюкающий храп, и стал лучом фонарика вышаривать из темноты спящих мужчин и женщин. Безобразные картины, свидетельствующие о полном аморальном растлении команды Ниф-Ниф, открылись перед ним. Но Наташи среди спящих не оказалось. Не оказалось ее и во втором бараке… В третьем — луч его фонаря наткнулся на что-то ужасное: очень жирное и белое в одежде существо с человеческими руками и ногами храпело на нарах, и на морде его вместо носа сжимался и разжимался розовый свиной пятак, а изо рта на верхнюю губу выпирали два желтых клыка.
Полежаев вскрикнул от неожиданности и со всех ног помчался вон из барака, совсем забыв про свои боли в правом бедре. Он мчался под зловещей холодной луной и зубы его стучали. До жути захотелось увидеть кого-нибудь в человеческом облике.
Он залетел в сторожку к старику и направил на его сонную физиономию луч своего фонарика.
— Где Наташа! — крикнул он.
Сторож недовольно завозился и нехотя ответил, что она перевелась в команду Нуф-Нуф.
— Что за команда и где находится? — кричал трепеща от страха Полежаев.
— Тебе не найти, — ответил мрачно сторож и повернулся на другой бок.
14
О команде Нуф-Нуф сторож не знал ничего. Единственно, что ему было известно, что там кормят желудями три раза в день.
— Я уматываю, — сказал поэт сторожу, уверенный, что тот не ударит палец о палец для его задержания.
— Это ваше право, — ответил сторож равнодушно, и Полежаев вспомнил, что директор кооператива в первый день их знакомства говорил то же самое.
— В какую сторону топать? — нагло напирал поэт.
— А в какую ни топай, все равно вернешься.
Последние слова старика как-то странно отпечатались у Полежаева в голове, и он, больше не сказав ни единого слова, вышел наружу. Без какого-либо страха он пересек лагерную площадь, миновал дежурную будку, в которой мелькал огонек сигареты, и вышел за ворота, которые даже не оказались запертыми.
Через несколько минут он вошел в лес.
Чтобы запутать следы на случай погони, Полежаев взял градусов на шестьдесят вправо и вскоре наткнулся на просеку. Немного подумав, он решил идти просекой, потому что это быстрей, а если будут догонять — в ночном лесе за километр слышатся шаги, он успеет спрятаться за ближайшие деревья.
Но никаких признаков погони сзади не чувствовалось, и бедро уже почти не болело, и поэт потихонечку набирал ход… и все складывалось прекрасно, но никак не выходили из головы последние слова старика. «С какой стати я должен вернуться? — удивлялся он и прибавлял шаг. — Буду идти день и ночь, неделю, месяц, пока не выйду к шоссе, а там до ближайшего села, и сразу к участковому…»
Прошел час или два. Полежаев не снижал скорость шага и совершенно не чувствовал утомления. Бедро болеть перестало, напряжение спало.
Когда он вошел в дубовую рощу, уже стало светать.
Шальная радость переполнила всю его грудь. Вот где можно без нервотрепки наконец насытиться самой чистой и прекрасной в мире пищей, которая удвоит его силы и быстро выведет к шоссе. Он подобрал по пути несколько желудей и тут же проглотил их вместе с кожурой.
Ощутив невероятное блаженство он бросился с фонариком под дуб и даже хрюкнул от предстоящего удовольствия. Затем возбужденно ползал на коленях и, проглатывая желудь за желудем, плакал от счастья, а в переходах между дубами сумасшедше хохотал. Он уже не обращал внимания на боль в скулах, на заново разнывшееся бедро, на севший фонарик, на то, что уже давно наступило утро и его могли хватиться.
Живот его теперь приятно отягощался самой чистой и благородной на свете пищей, а он все продолжал ненасытно ползать между дубами.
15
Зинаида Полежаева сидела в кабинете зам. редактора областной газеты Закадыкина и, дымя ему прямо в лицо своей сигаретой, продолжала без умолку доказывать:
— Вы просто все тут отупели от этих прокуренных стен, и до того огрубели, что уже не понимаете элементарного: легкоранимой души поэта. Вы не имели права давать опровержение! Мы все осуждаем его! А за что? За крик души? Но это не его личный крик! Это крик всего народа. Так почему же пинки и подзатыльники получает только поэт?
