Рыжая посмотрела ему прямо в глаза. Зеленые озера, казалось, проглотили две черные оливы и проникли внутрь... до самого сердца. Вельшка вдруг спросила:
– У тебя еще есть этот порошок? Чтобы усыплять?
Сейд кивнул:
– Есть еще немного сонного зяхр ’а... Чтобы уйти!
Рыжая уверенно сказала:
– Я знаю, что делать. Усыпи тех, снаружи. Разбуди моего рыцаря. И мы поможем тебе вынести отсюда Папу. Куда – решишь сам. А дальше я всё сделаю. Верь мне!
* * *
Дверь из покоев понтифика отворилась. Раздавленная горошина четок вылетела из-за нее. Зеленая пыльца облаком охватила комнату. Скандинав и секретарь не успели упасть. Сейд и Египтянин бережно подхватили тела, уложили на ковер. Вельшка по-очереди наклонилась сначала над одним, потом над другим. По-латински шепнула что-то... И сон от зяхр ’а превратился в сон обычный. Пусть недолгий, но когда они проснутся, им будет казаться, что они просто задремали и сквозь дрему видели, как Папа и его шпионы, вместе с франками, вместе вышли из приемной. Будить же их не стали, наверное, потому, что шли по своим, секретным делам. Кто его знает, понтифика, чего ему нужно...
Усадив спящего секретаря из Мазарини за его стол, Египтянин подошел к Шевалье, принял у него из рук спящего Папу. Де Бурдейль до сих пор не понимал происходящего, просто верил тому, что говорила вельшка. А она сказала:
– Мы похищаем Папу из Латерана. Помогай, не стой, как столб!
Он и помогал! Нес понтифика, пока Сейд и Египтянин вместе с Рыжей усыпляли швейцарца и секретаря, чтобы воспользоваться тайным ходом из резиденции. Ход этот для себя и понтифика когда-то, когда только строилось это крыло помещений на деньги, полученные с Востока, придумал и сделал Ибериец. Брат! Он мог бы проложить его из папских покоев, но не хотел, чтобы в случае чего понтифик мог уйти, бросив своего секретаря. Гобелен с псалмом из Ветхого Завета, в котором Моисей просит Фараона отпустить его народ, открывал тайный путь, ведущий за пределы резиденции и выходящий в исповедальню часовни за Площадью Святого Петра. Никто, кроме Папы и Иберийца, не знал об этом ходе. Строители давно упокоились на дне Тибра, как и архитектор-грек, выписанный из Константинополя, но домой так и не вернувшийся.
Сейд вернулся. Он вернулся вместе с Египтянином, Рыжей Вельшкой и шевалье Де Бурдейлем, а еще – с бывшим патроном Иберийца, Папой Римским. Он лежал без сознания на руках Железного Копта, завернутый в содранный со стены приемного покоя гобелен, на котором было изображено изгнание фарисеев из храма. Сейд вернулся в дом своего брата.
* * *
Когда понтифик открыл глаза, он увидел зелень. Сначала ему показалось, что он тонет. Дышать было тяжело – Сейду по пути пришлось пару раз лишать его сознания давлением на точки-шакры, как учил Муаллим, потому что действие зяхр ’а проходило. Потом зрение собралось, он смог, хоть и с трудом, дышать, и Папа понял, что смотрит в ярко-зеленые глаза. Глаза были очень близко – чувствовалось даже дыхание... Это было женское дыхание! «Я – в раю!» – подумал Папа, но быстро понял, что ошибся. Глаза сместились куда-то в сторону, и он увидел франкского шевалье. И криво улыбнулся, потому что догадался: франки похитили его, наняв гашишшинов, чтобы отомстить. Папа заговорил, с трудом, хрипло, но при этом криво и довольно ухмыляясь:
– Поздно! Британцы нападут на вас и захватят вашу Францию, испанцы войдут с Юга и разграбят всё, а скандинавы разорят Север... Я – ваш кровник. Но вы не сможете мне отомстить!
– Насчет скандинавов он врет. – Вельшка говорила спокойно, уверенно, и тут Папе стало немного не по себе. Совсем немного – в нем всё еще жил тот мальчик с гор, которого научили ничего не бояться, даже смерти, потому что мужчина должен всегда быть готов к смерти от рук кровника. Как он ни пытался забыть этого мальчика – он был здесь, был внутри него и всегда помогал. Помогал быть победителем.
Та, которую в обозе крестоносцев все называли не иначе как Шалунья Рыжая и о которой даже пели песни, всё так же спокойно спросила у Сейда и Египтянина:
– Мне нужно, чтобы ему было больно. Вы поможете?
Сейд кивнул на Железного Копта. Ученик Джаллада-Джаани, который, в свою очередь, был учеником Мастера, написавшего трактат о Матери Истины – Боли, за что даже получил награду от Императора Поднебесной, впервые улыбнулся и тоже кивнул. Согласно и довольно. И приблизился к сухощавому старику, которому предстояло испытать всё его Мастерство. Мальчик-горец был очень силен. Но даже самые сильные духом – от полководцев и лидеров Наньцзиня и до гордых духом самураев далеких островов Ямато, предпочитали проглатывать язык и умирать от удушья, нежели попадать в руки Мастеров-Служителей Матери Истины – Боли. Ибо ни честь, ни воля, никакая сила духа не помогут тому, кто в опытных руках такого мастера превращается в трепещущий кусок плоти, которому оставляют лишь одну возможность – говорить. Говорить всё, что он знает, а порой и то, чего не знает, но должен бы знать...
Ученик Джаллада-Джаани приступил к работе.
* * *
Кожа – бумаге подобна,
Тело же – хрупкий цветок.
Стойким, молю, будь, мой смертный —
Слишком я был одинок,
Долгие годы скитаясь
В поиске жертвы любви.
Истины Матерь, питаясь
Болью, любовь призови!
Ныне искусство явлю я,
Плоть уподобив доске,
Где черно-белое поле
Сценою станет. В тоске
Мастер не будет томиться,
К делу любовь обретя.
Всё к совершенству стремится!
Лишь только к Истине – я.
Кожа – бумаге подобна.
Тело же – хрупкий цветок.
Вот, расцветает уж Правды
Скрытый под ложью росток...
Сияй, безумный бриллиант, алмаз прозрачный, якут-рубин кроваво-красный, сияй! Бриллианты старческих слез смешивались в медной чаше с рубиновой кровью, текущей из надреза под глазницей, сияя для ученика Джаллада-Джаани светом, прекраснее которого не стать даже сиянию Утренней Звезды! Потому что он любил свое искусство! Потому что мальчик-горец сопротивлялся до конца, долго, упорно, бросая вызов мастерству и заставляя превосходить самого себя! Железный Копт впервые был по-настоящему счастлив – понтифик, его главный враг, убийца всего, что было ему дорого, расплачивался с ним сопротивлением, которого он никогда ранее не встречал! И всё же он заговорил! Мальчик-горец умер на руках у этого человека, пришедшего из далекого Каира, и остался только старик. Старик был жив. И будет еще долго жить – Железный Копт знал свое дело как никто другой в этой части света, и он мастерски убил душу, живой дух, который позволял этому старому, злому человеку править и решать, судить и обрекать сотни тысяч людей на смерть или подобие жизни. Никогда больше не оживет в этом теле тот, кто не боялся смерти, боли и кровника. Теперь будет только ЭТО... Трясущийся, жалкий студень старческой плоти, обреченной еще существовать, потому что у горцев крепкое здоровье... Существовать, но не жить. Ибо жизнью предстоящее ему назвать нельзя.
