— Вот. Видишь, маленькая палочка, ещё меньше этой. А тут, на конце, — она потрогала пальцем, — тут сера, это такая штука… Ну как сказать тебе. И коробочка. Маленькая, вот такая. Берёшь палочку и, как ты, только потихоньку, р-раз, — подняла ветку перед собой и снова показала пальцем, — тут огонь! Маленький.
— Это черкушки и скреб. Скреб лёгкий и плоский. Для женщин хорошо. Но он кончается. И черкушки быстро кончаются. А большой чирок — мужской. Он навсегда. Мой — от отца, видишь? А камень-огонь можно найти на берегу.
Акут отобрал у неё брусок и показал стёртые грани с одной стороны. Найя кивнула. И пожала плечами.
— У вас нет железа. У вас луки и копья. Наконечники каменные на них. А этот твой чирок, он смотри, какой ровный. Как на станке сделан. И он будто из руды. Хотя какой из меня учёный. Может, это и нормально для вашей жизни. Но ты сказал, и такие есть, как я показывала?
— Это Вещи для всех. Так всегда было. Из времени до времени и через время. Они должны быть, чтобы был огонь.
— А кто их сделал? Было ведь время, когда не было огня?
— Как это?
Она уселась поудобнее, глядя на узкие языки пламени.
— Ну… Давно, давно.
Акут рассмеялся, глядя как на ребенка:
— Огонь был всегда.
— Раньше людей?
— Зачем раньше? Без людей зачем огонь? Были люди, и был огонь. Всегда.
— Ну-у-у. Хорошо. Но всё равно! — Найя смешалась, подбирая слова. Акут поставил на огонь широкую миску, полную длинных волокнистых стеблей. Полил из тыквы. Шептал заклинания и, подводя глаза к крыше, благодарил богов. Стебли оплыли, и между ними забулькали пузыри. Лопаясь, пахли вкусно и сытно, как пахнет зелёный борщ с крошеным яйцом. Найя заёрзала, подбирая под себя ноги, и вытянула шею, ловя запах.
— Есть хочу, пахнет вкусно!
— Жди немного. Как появится цвет, другой.
— Какой? — она повела рукой, показывая на стены и предметы, — коричневый, как жерди в стене? Красный, как краска для циновки? Синий, как те камушки в углу?
Рассмеялась. И Акут, следивший за выражением её лица, сразу засмеялся в ответ.
Она изменилась после праздника. Спасла маленького Мерути и сама будто спаслась от чего-то. Или просто выздоравливает? Он сидел на корточках, убирал за ухо длинные пряди волос, чтоб не мешали смотреть, и улыбался в ответ на её улыбку. Думал: «вот какая ты на самом деле, женщина цвета Еэнна».
Мелькнуло в голове воспоминание, как сидел, вытянув перед собой ладони, и хотел дать ей отвара сон-дерева. Ей другой, той, что все время уходила от него в сон, и, пока спала, между бровей прорезала лоб вертикальная складочка и у губ появлялись горькие складки. А потом открывала глаза, и первое, что в них, — испуг.
— Эй-эй! Ты свесил голову, как ночная сова, где твои уши, мастер?
Она смеялась. Над ним. И Акут ответно оскалился в шутку:
— А ты болтаешь, как глупый лесной птичик, которому оторвали голову, а он и не заметил!
— Фу, гадости говоришь! Зачем так про птичика? Жалко его…
— Птичика? — Акут рассмеялся. — Зачем жалеть птичика, он не человек.
— Ну и что? Он маленький, — Найя нахмурилась, внимательно глядя на мастера. Увидела, что тот посмурнел в ответ, следя с недоумением за её лицом, и снова улыбнулась, — давай есть, я есть хочу.
В миске пузыри поднимались, расталкивая стебли, и наливались малиновым жаром. Акут пошевелил варево деревянной палочкой:
— Видишь? Вот новый цвет, ты его не знаешь!
Найя посмотрела на булькающую поверхность.
— Знаю! Такой был камушек у вождя, помнишь? За которым прыгнул Мерути.
— Да будут дни отца нашего светлыми и ночи полными сна, — проговорил Акут, кивнув.
— Вот и камушек тот, — Найя подставила свою миску и говорила, глядя, как мастер, подцепив палочками длинные стебли, кладет ей еду, — он был не просто круглый. Граненый, как… как цветок. Снизу граненый, а наверх кругленький. И оправа лапками держит. Кто его делал, Акут? Ты? А чем?
— Не я. Это — Вещь. У вождя их много, он ведь вождь.
— Не понимаю.
— Ешь. Огонь делал тебе еду, ешь.
— Остынет, будет невкусно, — задумчиво сказала Найя, как мама говорила ей в детстве. Подхватила палочками стебли и отправила в рот. Прожевав, сказала:
— Ты мне расскажешь, да? О Вещах.
— Ешь. Расскажу. Потом.
— Ты мне всё расскажешь? Все, что знаешь сам?
— Всё расскажу.
— Точно?
— Как ты сказала?
— Неважно. Потом так потом.
Оторвала кусочек горячего стебля и зашипела, подзывая мышелова. Тот прыгнул сверху, с перекладины, и завертелся, изгибаясь, топорща усы и жмуря жёлтые глаза. Конец пушистого хвоста мелькал, сверкая в сумраке хижины, как болотный огонёк.
— Вот мышелов. Это же кот. И не совсем кот. У наших котов глаза не такие. И уши острые. А хвост — без кисточки. Или с кисточкой?
Найя отдала мышелову ещё кусочек и положила палочки в миску, которую держала на коленях. Лицо её стало серьезным.
— Акут. Я забываю, как было там. В моей прежней жизни. Я помню, что было, но какое оно было, я забываю!
— Ты говоришь непонятно.
— Знаю. Ну и что. Зато я говорю много и потому быстро учусь. Но я не хочу забывать! Акут, мне нужна… бумага! Или плоские листья, большие. Как те, что на крыше!
— Зачем?
— Я буду писать на них. Рисовать свою прежнюю жизнь.
— Рисуй на циновках.
— Ты унесёшь их женщинам!
Он пожал плечами, собирая стебли с краев миски.
— Ты поела? Хочешь ещё?
— Нет! — она поставила миску на пол. Встала на колени и заговорила, сжимая кулаки:
— А тебе наплевать, да? Ты меня кормишь и лечишь. И чтоб было тепло спать. А мне надо ещё, другое! Я пришла сюда и, и… Я не знаю, что будет дальше!
Мастер доел, отложил палочки и, поднеся к лицу, вылизал миску. Сказал, обтирая щёки ладонью:
— Ты глупая, как все женщины. У вас всё вот тут, — он прижал руку к груди, — и ещё вот тут, — рука опустилась ниже.
— Ты!
— Молчи! Твое странное сердце бьётся, и стук его идёт сюда, — он прикоснулся смуглым пальцем ко лбу, — но там мало места. Ты живёшь, и вокруг тебя — жизнь. Зачем тебе другая? Она осталась там. Ты не хочешь туда. Зачем держать её тут и здесь? — он показывал пальцем на лоб и снова на сердце.
— У меня тут, — Найя поднесла ко лбу свой палец и уперла его так, что он согнулся, — хватит места на две жизни. И ещё на две!
Акут смотрел, как она стоит за очагом на коленках, из-под короткого подола домашней простой тайки светятся голые ноги. И палец прижат к середине лба, а по бокам два серьёзных глаза — на него. Губы сжаты. На щеке размазан сок от еды. Светлые волосы забраны в два жгута с вплетенными вьюнками. Такая красивая.
