Он кивнул.
— Ты Найя, несущая свет. Не такая, как другие женщины, и я верю, ты говоришь из головы, а не только из сердца. Поживи тихо, Айна высушит лес, и деревья дадут новые листья.
— А вдруг я все забуду?
— Ты не должна бояться.
— Ну… Ладно. Хорошо… Я сыта, мне тепло, и твой гребень помог мне красиво расчесать волосы. Теперь я хочу быть одна.
— Спать?
Найя направилась к ложу, укрытому шкурой. Сказала, не поворачиваясь:
— Я буду думать. А потом спрашивать ещё.
Акут усмехнулся вслед. Но в усмешке была и растерянность. Забрал миски и ушёл к раскрытой двери.
Она лежала, кинув шкуру на ноги и, повернув лицо, смотрела в открытый проём. Там мелькала его фигура, когда споласкивал посуду под струей воды, текущей с жёлоба на крыше. Потом ходил, проверяя перила, и, прихватив висящий снаружи пучок лиан, подвязывал расшатавшиеся жерди. Прямоугольник проёма чертили тонкие линии падающей воды. А шум дождя был уже привычен и не слышим.
Мастер завел вполголоса песню, но Найя не стала вслушиваться и узнавать в ней слова. В голове её тоже будто шел дождь. Мысли текли частыми каплями, сменяя одна другую, и непонятно было, какую надо подумать раньше, какая самая важная.
«Живут, как дети. Правда, есть опасности, они ходят на охоту и могут умереть от ран или укусов, но это случается очень редко. Есть ядовитые растения, но слишком много вокруг того, что помогает им жить без забот. Кругом еда… Вот они с Акутом, который не охотится, живут месяц, от полной луны до другой полной, и уже пошёл второй месяц. А он всего-то несколько раз сходил в деревню — принести вяленого мяса и каких-то вкусностей. А не сходил бы, то и не умерли бы. Каждый день в одном углу хижины вырастают грибы на тоненьких дрожащих ножках с оранжевыми шляпками размером в ладонь. Вкусные даже сырые. А в другом — подставка под грозди ягод с конца лианы, пропущенной через щель в стене. А ведь снаружи лиана пустая, ягоды растут только на одной ветке. И этот напиток, что сочится с другого стебля в подставленную плошку».
Акут вошел, прижимая к груди чистые миски. Поставив посуду, ушёл к своему столу, сел на пол и стал растирать сушёную кору для красок. Продолжал тихонько петь.
Найя повернулась на спину, закинула за голову руки и стала смотреть в потолок. Там, на толстой балке, сидел столбиком сытый мышелов и, по-беличьи складывая лапы, вычесывал густую шерсть на груди. Ворчал в такт песне.
— Акут?
— Что тебе?
— Как зовут мышелова?
— Мышелов.
— А имя? Ты — Акут, я — Вамма-Найя. А наш мышелов?
— Он не человек.
— Ну и что. Давай его назовём. Дадим ему имя. Пусть будет…
Она вспомнила Полковника, рыжего, с отчаянными усами и порванным ухом. Приходил на диван и запрыгивал, тяжелый. Она охала и сталкивала его, ругаясь. Но Полковник топорщил усы, немилосердно месил лапами и, подломив их, сваливался, будто обессилев, на её живот. Приоткрывал один глаз щёлочкой в ответ на упрёки и тут же притворялся, что спит. А потом, и правда, засыпал, становясь ещё тяжелее. Нельзя, нельзя вспоминать, потому что тогда надо и про маму, и как папа ушёл. И как уехала в Москву, замуж, а потом больница. А после — Карпатый…
— Акут!
— Что тебе?
— Пусть он будет — Генерал. Давай?
— Не знаю такого имени, Геньи… ра? — мастер попробовал повторить и рассмеялся.
— Нет. Не надо Генерал. Пусть будет — Синька. Потому что он синего цвета. Давай?
— Никто не дарит имена зверям.
— Почему?
Мастер пожал плечами и вытер испачканные коричневым порошком руки о тайку. Придвинул другую плошку с кусочками ярко-красных веточек.
— Потому что они живут только для людей. Люди владеют теми, кто не носит имен. Так всегда было.
Найя села, подтянула колени и, положив подбородок, стала смотреть на его согнутую спину. Мерно двигался локоть, скрипели в плошке сухие веточки, разламываясь. Ворчал над головой мышелов, и, когда встряхивался, сверху опускался теплый шерстяной запах.
«Вот и ещё. Они дикари вроде бы. И у них должны быть всякие сказки о зверях, которые как люди. Я же читала. Африканские, всякие. Но нету. Всё тут — для людей, он сам это говорит. И удивляется, как может быть по-другому. А когда я спрашиваю о смертях на охоте, то — так повелели боги. Конечно. Боги и всё, без вопросов.»
Она снова захотела бумагу. Обычную такую тетрадку, в клеточку. Дома были целые залежи, ещё со школьных времен. И она всегда что-то чертила на этих клетчатых листочках. Карандаш бы, любой. Найе казалось, если рука обхватит граненый стержень и она увидит, как белая поверхность покрывается кружевами орнамента, то мысли сразу придут в порядок. Если бы не этот дождь — уйти к реке. Сесть и, наклонившись, рисовать на мокром песке. Пока не разболится спина и в глазах не потемнеет.
Откинув шкуру, встала и подошла к низкому столу. Акут поднял голову на её шаги и снова опустил, растирая краску. Найя села на пол рядом, потянула к себе третью плошку с сушёными листьями. Стала ломать их на мелкие кусочки.
— Это какая будет?
— Синяя. Как вечернее небо.
— Хорошо.
Мурлыча бесконечную песню, Акут поглядывал сбоку на её серьезное лицо и на цветы вьюнков, качающиеся в косах. Чуть улыбнулся, когда услышал — подпевает, тихонько.
— Акут…
— Что, мой светлый мастер красок?
— Мне нужно рисовать, Акут. Очень нужно!
Он налил в плошку воды из скорлупы ореха и смотрел, как, зашипев, порошок превращается в красное озерцо с запахом леса. Не знал, что сказать. Думал. Потом, помешав, спросил хмуро:
— Чтобы помнить ту жизнь?
— Нет. Мне просто очень нужно рисовать! Вот тут нужно!
Найя приложила к груди измазанную руку. Смотрела на него серьёзно.
— Я… я сама не знала, что нужно так сильно. Но вот…
И заплакала, опустив голову. Цветок на конце косы закачался и, попадая в плошку, пачкал стол пятнами краски. Акут поднял руку. Медленно, замирая внутри, коснулся светлых волос. Провёл. Найя не отшатнулась. Сидела и плакала горько, как ребёнок, оставленный матерью без еды.
Мастер гладил её по голове и думал, удивляясь, о том, что вот, сытая, в тепле и уже смеётся его неловким шуткам. Но плачет. Плачет от того, что никому не приносит слёз, кроме неё. Даже он, мастер Акут, не умеет тосковать так о своей работе.
— Когда уйдёт ночной сон, я пойду в деревню, Найя. И принесу тебе столько циновок, белых и новых, вот, — он растопырил свободную руку, — или вот, ещё больше, — не отнимая от её волос другой руки, сжал и снова растопырил пальцы:
— Они будут твои. А потом придет время Айны. И мы придумаем, как быть.
