жизни войти в эти миры! — И взгляд её карих глаз — тут же переместился на удаляющихся и так же всё «последними» с мрачного кладбища: на большую женскую и маленькую детскую фигуры. В тот же момент — и сама же малышка обернулась назад по «ходу» и в самый же последний момент-раз, буквально же и «утаскиваемая» своей «надзирательницей-правшой» за левую же руку, держащей так крепко, что и почти до побеления-посинения кожи ребёнка, в сторону же их среднего бело-серого и с чёрными же большими колёсами: «специального детдомовского автобуса». — Единственное… Единственно-верное — твоё решение! — Прошептали хрипло её губы, будто и на последнем издыхании и исходе таких же сил, выдерживая до конца взгляд девочки и не отворачиваясь, пока двери ни хлопнут и сама же «специализированная махина-автозак» ни начнёт покидать пределов территории. И только тогда, бросив, наконец, землю на крышку гроба, брюнетка приподнялась и, отряхнув свои руки друг о друга, повернулась к отъезжающему транспорту, приподняв уголки губ — в лёгкой и тёплой улыбке. Но и провожая же малышку в окне — не только этим и «соответствующим» же взглядом, а ещё и махнув вслед — своей правой рукой: пару раз прижав пальцы к раскрытой же ладони. И она тут же — почти и повторила её же, только «отзеркалив» и дав же понять ещё тем самым, что и «Нет»: «Круг — не замкнулся»!
*
— Я прошу тебя ещё раз обдумать принятое вами же решение: не в знак недоверия как в принципе, так и в общем, а в целях предотвращения ситуации возврата! — Повторила Людмила, складывая заявления вместе с документами и данными участников соглашения, как и сам же «договор» с подписями синей шариковой ручкой на каждой из сторон и в конце такого же оригинала и копии, убирая затем всё в одну серую пластиковую папку, скрепляя белые листы металлическим держателем и, закрыв, наконец, и её, отложила всё ненужное на момент, вместе и с канцелярией, ненадолго в сторону, скользнув ими с лёгким шорохом и скрипом по белой деревянной поверхности своего стола, чтобы и после чего уже откинуться на спинку такого же кожаного кресла на металлической ножке и с такими же колёсиками и оправить свою свободную белую блузку с горлом, поверх чёрных укороченных классических брюк, являющих белые же лодочки на чёрной же подошве и таком же небольшом квадратном каблуке; пока и её же всё: чёрные длинные волосы, как и всегда, были повязаны в строгий тугой пучок, голубые глаза — подведены чёрным же карандашом, веки — покрыты светло-розовыми тенями, а губы — розовым же карандашом и таким же еле заметным блеском. И ещё раз взглянула на девушку перед собой, правда, уже и не сдерживая никаких своих эмоций и чувств, не сдерживая и слёз, наконец, оставив субординацию — другим холодным и бесчувственным личностям: не себе и… не ей! Сидевшей сейчас и здесь — напротив неё, на почти и точно таком же стуле, только и на четырёх же ножках, без колёсиков, в её кабинете, с серыми стенами, белым потолком и чёрным паркетом, освещённом ярко-белым светом из большого окна в пол с небольшим и узким белым пластиковым подоконником, на котором, в свою очередь, стояли белые лилии и чёрные же орхидеи, пока и с потолка же светили белые и чёрные плафоны люстр с таким же белым светом, орошая им и небольшой деревянный тёмно-коричневый диван с белой кожаной обивкой и чёрно-белыми же небольшими тканевыми подушками с кисточками, стоявший слева от гостьи и справа от хозяйки же его, как и всего же здесь; попадая параллельно — и на два же больших шкафа, белый и за спиной уже девушки, лицом к женщине и чёрный во всю стену, справа от первой и слева же всё от второй, со стеклянными дверцами и позолоченными ручками. И одетой: в белое вязаное платье до колен с высоким горлом и длинными рукавами; с ниспадающими на него тёмно-каштановыми длинными кудрями и с закинутыми друг на друга ногами, правая на левую, в чёрных замшевых сапогах от колен же и на толстом каблуке, пока и позади неё, на спинке же — висела чёрная кожаная куртка и почти такой же небольшой, только уже и белый рюкзак. Приподняв свои чёрные солнцезащитные очки с глаз на макушку, она сама мельком затем утёрла чёрные дорожки от туши под нижними веками и на щеках, пробежавшись кончиками пальцев ещё и по, возможно только ещё, а там уже и точно, осыпавшимся бежевым теням, и поправила контур губ: хоть и заблаговременно уже зная, что и незачем, ведь она и только-только почти уже доела и за «другим» свой же бежевый блеск; но хоть и как-то всё же попыталась сбить напряжение и новый поток слёз, переключившись на какие-то мелкие действия и заполнив голову мыслями о поправлении, при этом ещё — и не проткнуть глаза нарощенными же длинными ногтями с белым лаком.
— Я и он уже не раз всё это обдумали — и отказываться не собираемся!.. — Ещё раз повторила уже и она, улыбаясь, хоть и немного сорванным в этот раз и хриплым же от слёз голосом. — А и тем более — возвращать. Это — не продукт и не одежда, не обувь в магазине! Да и я же за себя-него, как и за неё же уже понимаю, что она этого — не перенесёт: и принимаю все риски и такие же последствия за неё; как и беру её — под нашу же ответственность. Тем самым ещё и подтверждая, что готова ко всему!.. Как и с любым же другим живым организмом, требующим: ласки, заботы, любви, уюта и… тепла семьи.
И, поддавшись на приглашение раскрытых в разные же стороны женщиной рук, перегнувшись параллельно ещё и через стол, нырнула в почти же что и материнские объятия: ведь и куда больше, чем и просто «материнские» — она же точно стала для неё гораздо большим, чем обычная мать или тот же отец, а там и вместе же взятые; не говоря — за «вид» и статус. Больше — чем «семья»!.. Так и ещё не только — для неё. Для всех них!
— Хорошо… — Прошептала женщина, сжав брюнетку в своих лёгких, но и в то же всё время и сильных, крепких объятиях. — Я рада… Рада — за вас и!.. Всех же вас.
И,
