И вот как-то раз летом, когда Иосиф возвращался домой с поля и по привычке своей всегдашней глазами искал по округе хоть что-то живое, чему можно бы было излить то, что на сердце, а на сердце, понятное дело, все было у Иосифа не так: посеял по весне нынче овес – так тот уродился никуда не годный; позавчера поехал на ярмарку, на последние деньги купил сапоги, так утром сегодня у правого отвалилась подошва; сегодня только сено разбросал, так сбежались тучи, собрал сено вновь в копны, а дождя так и не случилось… Вот сколько всего Иосифу предстояло со слезами на глазах рассказать тому, кого он встретит. Только вот уже которую неделю никто не встречался несчастному Иосифу. Оно и неудивительно, ведь все знали, чего хочет Иосиф, а потому всячески избегали жалобщика, едва только тот появлялся где-нибудь на улице.
Однако сегодня удача была на стороне Иосифа – крестьянин увидел, как прямо по дороге идет ветхая старушка с мешком на плече и суковатой палкой в руке. Иосиф как только рассмотрел старушку, так сразу устремился к ней. Да и старушка, сказать по правде, не только не побежала прочь от Иосифа, но и сама направилась навстречу ему. Низко поклонилась старушка крестьянину и прошептала жалобным голоском:
– Горько мне жить, сынок, на этой Земле. Все меня обижают…
Но не дал Иосиф старушке рассказать, чем именно и кто конкретно обижает ее, не дослушал до конца даже первую фразу, перебил старушку, сказав так:
– Это что. Вот у меня какие горести нынче! По весне, как и положено, посеял я овес. И что ты думаешь? Смотрю, а овес этот уродился никуда не годный. Даже и собирать урожай с овсяного поля не буду. Или вот еще: намедни поехал в город на ярмарку. Вообще-то не шибко люблю ярмарки там да базары всякие. Они и задуманы, чтоб у честных людей деньги отымать, да надобно было обувку мне купить. Старые-то сапоги прохудились совсем. Как-никак восемь лет носил их. Вот приехал да на последние деньги купил сапоги новые. И что ты думаешь? Сегодня утром встаю, собираюсь в поле, глядь – у правого сапога отвалилась подошва. Это вот так теперь обувь для трудящихся делают! И это, душа моя, не все еще. Худо-бедно дошел с подошвой отвалившейся до луга у реки, где сено мое в копнах ждет, когда раскидаю его, чтобы оно сушилось. Так вот представь: только сено разбросал, как все небо заволокли страшные и мрачные тучи. Низко так нависли и уже было собрались дождем пролиться. Я, понятное дело, собрал сено в копны вновь. И только собрал да укрыл рогожей – тучи возьми да уйди. Так за весь день дождя и не было, сушь простояла. И иду вот теперь домой. А дома что? В печи холод, по углам грязь, с чердака солома осыпается, с подпола крысы выглядывают…
Долго еще жаловался на долю свою горькую Иосиф, не давая старушке даже слова вставить. Хотя, по правде сказать, старушка и не пыталась прервать льющийся из уст Иосифа жалобный поток – слушала крестьянина, кивала ему, раз даже рукой по голове погладила, проявив тем самым жалость к бедняге. Иосиф же будто какой звездный час переживал. Рассказал старушке и о детстве своем горемычном, и о юности печальной, рассказал о том, как никогда в поле у него толком ничего не урождалось, как сено вечно не досушивалось, как скотина всякая-разная и недели не жила у Иосифа – то захворает, то сбежит, как…
Много всего поведал Иосиф, найдя благодарного слушателя своим жалобам в случайно встреченной старушке. Только вот случайно ли встретилась нынче жалобщику Иосифу эта старушка? Как оказалось, вовсе нет. Не простая была эта старушка, а самая что ни на есть волшебная. Да что скрывать: никакая это не старушка была, а чистой воды фея.
До самого вечера слушала фея жалобы Иосифа, а когда тьма ночная стала спускаться на деревню, то поклонилась Иосифу низко, мешок свой на плечо взгромоздила и уж было уходить собралась, да только напоследок палкой суковатой, что держала в руке, тихонько так провела по макушке Иосифа. Тот и сказать ничего не успел, как старушка-фея палку подхватила и поспешила куда-то, скрывшись в мгновенье ока в сумраке ночи. Постоял еще немного Иосиф, поглядел на место то, где только что стояла перед ним старушка, погладил макушку свою ладошкою – аккурат то место, где палка суковатая старушкина побывала, да и пошел к дому. Только вдруг почему-то идти Иосифу стало трудно – трава оказалась вдруг ростом больше него, а дом таким громадным стал, что Иосиф понял: даже на порог ему не подняться будет. «Неужели стал таким маленьким?» – подумал Иосиф. И только так подумал, как глянул на руки свои, а рук-то и вовсе нет. Вместо рук – перепончатые лягушачьи лапки. Хотел на ноги посмотреть, но не сумел изловчиться. «Так вот же лужа! – мелькнуло в голове у Иосифа. – Посмотрюсь-ка в отражение, как я выгляжу».
Так и сделал и, к ужасу своему, в отражении Иосиф увидел не грустное лицо бедняка-крестьянина, к которому так привык за долгие годы, а увидел – о, кошмар! – пучеглазую рожицу зеленой лягушки-попрыгушки. Хотел было Иосиф-лягушка разрыдаться, да только кваканье изо рта его наружу выскочило. Прыг да скок, скок да прыг. А что еще остается зеленой лягушке? В поисках болота прыгает она по тропинке. Вот уже и болото близко.
Но чьи это шаги такие гулкие и тяжелые? Оглядывается лягушка и видит, что всем могучим телом своим наступает на нее длинноклювая статная цапля. Вот цапля грациозно запрокидывает голову. Вот вместе с этой головой на гибкой шее клюв раскрытый стремительно слетает вниз – туда, где пытается всеми правдами и неправдами уцепиться за лягушачью жизнь свою бедняга Иосиф. Так хочется крикнуть, потому что прыгнуть уже невозможно. А клюв так близко… И темнота.
Очнулся Иосиф, когда солнце уже взошло. «Ну и сон же приснился», – подумал он. И только так подумал, как вдруг понял, что спал он вовсе не дома у себя, а на улице, прямо на траве. «Неужели я это зеленая лягушка?» Только так спросил себя Иосиф, как решил посмотреть на руки свои – хорошо еще помнилось, что прежде он увидел вместо привычных рук перепончатые лапки. Теперь это уже не увидел перепонок Иосиф, нет, но и радости не было, потому руками назвать то, что увидел Иосиф, было никак нельзя – что-то тонкое, коричневатое, когтистое малость и гладкое до неприятного ощущения. «Кто я?» – в горести озадачился Иосиф. И, как и прежде, потащился к луже.
Еще пуще опечалился Иосиф, когда рассмотрел свое отражение в луже – не лягушкина рожица теперь смотрела на него с мутноватой поверхности воды, а остренькая мордочка ящерицы, глазки которой так и бегали, так и бегали. Куда деваться ящерице в нашем мире? Искать теплый камень и греться на нем, а холодной ночью под этим же камнем спать. Как ни горько было Иосифу, а перебирая четырьмя когтистыми тонкими лапками поплелся он, несчастный, на поиски того самого камня теплого. Дом-то был здесь, рядом, да только что в нем, в доме том, проку, если даже войти в него Иосиф-ящерица не сможет. А если и сможет, то ничего сделать в этом доме не сумеет уж точно. Вот беда-то, вот горе. И так захотелось бедняге пожаловаться, как, пожалуй, не хотелось никогда прежде в бытность крестьянином Иосифу, в бытность его человеком. Пожаловаться захотелось на лягушкино житье да на цаплино поведение ужасающее, пожаловаться на то, как в этом большом мире трудно бывает маленькой ящерке, пожаловаться на…
Пока думал Иосиф, на что бы еще ему посетовать и, главное, к кому со своими жалобами обратиться, как услышал позади себя явно приближающееся и далеко не робкое дыхание. «Опасность!» – мелькнуло в голове Иосифа, когда оглянулся он. На этот раз было уж точно не спастись – прямо над Иосифом нависла громадная и слюнявая пасть черной и лохматой бродячей собаки. Ящерица-Иосиф сделал попытку изловчиться, броситься в сторону, но пасть собачья уже щелкнула кривыми зубами, что означало… Впрочем, какая разница, что это означало. В страхе Иосиф понял самое главное – он лишился хвоста. Как же это больно – лишиться хвоста! Как это страшно и грустно – жить без хвоста! Для чего же тогда жить? Кому нужна ящерица без хвоста? Жизнь ящерицы ужасна, а ящерицы бесхвостой – ужасна вдвойне. Но ведь собака эта жуткая на хвосте не остановится – бежать, спасаться. Только вот куда?.. Лапки путаются, голова свешивается куда-то на бок. И глаз уже видит только грязь на дороге. Куда бежать? Как спастись?..
Когда Иосиф очнулся, то долго еще не мог прийти в себя. «Я лягушка или я ящерица?» – задавался вопросом несчастный. И так хотелось пожаловаться на цаплю, на собаку, на утраченный в неравной схватке хвост. Но прежде еще надо понять, кто на этот раз очнулся перед домом крестьянина Иосифа. Скорее к луже! Лужа подскажет! О, как же горько и печально сознавать, всматриваясь в это отражение, что до человека смотрящему не менее далеко, чем лягушке или ящерице, потому что смотрящий – серая мышка, самая настоящая, маленькая, беззащитная, та самая серая мышка, что пуще всего на свете боится кошки.
Кошки? Какой кошки? Да вот этой самой, что уже протянула к мышке Иосифу шаловливые лапки свои с отнюдь не ящеркиными когтями. Опять бежать, опять спасаться! Беречь хвост, беречь шкуру, беречь жизнь! И что же это за жизнь, которую так вот всегда надо беречь? Кому такая жизнь нужна? Но жить-то хочется, ох как хочется! Кто быстрее? Маленькая серая мышка Иосиф или же большая сердитая кошка? Бегу, бегу, бегу… Ой, падаю куда-то… Ой, сейчас меня настигнет когтистая лапа зверя, страшнее и сильнее которого в мире нет…
