Кошки? Какой кошки? Да вот этой самой, что уже протянула к мышке Иосифу шаловливые лапки свои с отнюдь не ящеркиными когтями. Опять бежать, опять спасаться! Беречь хвост, беречь шкуру, беречь жизнь! И что же это за жизнь, которую так вот всегда надо беречь? Кому такая жизнь нужна? Но жить-то хочется, ох как хочется! Кто быстрее? Маленькая серая мышка Иосиф или же большая сердитая кошка? Бегу, бегу, бегу… Ой, падаю куда-то… Ой, сейчас меня настигнет когтистая лапа зверя, страшнее и сильнее которого в мире нет…
Иосиф и в этот раз пришел в себя. Но первое, что увидел – это свои руки. Самые настоящие человеческие руки. Глядел на них Иосиф и никак не мог налюбоваться. А уж как добрался своими человеческими ногами до лужи, да как разглядел в мутной воде отражение свое, так уж тут, как казалось, не было человека счастливее, чем крестьянин Иосиф. Человека! Как же это прекрасно – быть человеком!
И хотел уже Иосиф бежать к кому-нибудь из соседей своих, чтобы пожаловаться, однако остановился и призадумался: «А на что мне жаловаться? Если на горькую долю лягушки, ящерицы и мышки, то это пусть они сами жалуются, я-то уже не лягушка, не ящерица и не мышка. Если же жаловаться на долю свою человечью, то разве годится после всего, что было, на долю эту жаловаться? Нет, конечно, ведь ничего нет лучше, чем просто быть человеком!»
Так рассудил Иосиф и никуда не пошел. Просто лег спать в доме своем в свою кровать, а когда проснулся, то с радостью вновь в себе узнал человека, а не лягушку, ящерицу или мышь. Пошел в поле ногами человеческими, руками человеческими трудился там. А головой человеческой думал, что никогда никому больше жаловаться он не будет, потому что жаловаться-то и не на что – ведь так все хорошо! И надо сказать, что Иосиф больше никому и не жаловался никогда в жизни. Только вот обходил стороной с той поры цапель, собак и кошек.
Притчи для улучшения памяти и повышения интеллекта
Себастиан и родился, и всю жизнь прожил в прекрасном городе Вене на берегах широкой и спокойно протекающей в здешних краях реки Дунай. И голубые волны Дуная, ласково касающиеся гранита венских набережных, и прекрасные строения – соборы, прежде всего, и люди, живущие в этом почтенном городе, создали в Вене совершенно особую, неповторимую атмосферу, в которой стали вдруг неожиданно рождаться, расти и расцветать различные искусства – и поэзия, и живопись, и скульптура… Но самым главным из всех искусств издавна в Вене сделалась музыка.
Каждый житель города над голубым Дунаем рожден для музыки: одни рождены музыку творить, другие – музыку исполнять, третьи – музыку слушать. Да, друзья, слушать музыку – это тоже большое искусство, способности к которому есть не у всякого, слушать музыку многим надо научиться. Но есть и еще одна группа людей, связанных с музыкой, – эти люди умеют сочинять музыку, умеют исполнять ее и слушать. Однако славны они не этим, а славны в первую голову тем, что делают музыкальные инструменты. Издавна промысел этот процветает в Вене, издавна мастера, создающие рояли и скрипки, трубы и аккордеоны пользуются и уважением, и почитанием, и заслуженной популярностью на пологих дунайских берегах.
Плещется лениво Дунай, отражается в чистой воде вечной реки душа города, звуки музыки льются над голубыми волнами. И уже непонятно: то ли город создает свою музыку, то ли музыка создает неповторимый облик этого места…
Себастиан был мастером своего дела. И надо сказать, был мастером непревзойденным, и в Вене, и во всей Европе не имеющим себе равных. Мастерство же Себастиана было в том, что умел он делать такие флейты, играя на которых даже самые посредственные музыканты вдруг в одночасье делались гениями. Что уж говорить о настоящих гениях! Те, хоть раз поиграв на флейте, сделанной руками Себастиана, впредь отказывались брать в руки флейты, произведенные другими мастерами. Не было Себастиану равных в мастерстве создания флейт. Достойно прожил Себастиан жизнь, нечего было ему стыдиться, не о чем переживать и жалеть.
Хотя все же об одном жалел Себастиан в своей глубокой и почтенной старости. Жалел о том, что ни один из трех сыновей его не захотел продолжить дело отца. Впрочем, все трое избрали стезю искусства. Старший сын по имени Райнер стал известным поэтом, еще в молодости перебравшись в город Зальцбург. Средний сын Гунтер в далеком Риме выучился на архитектора, да так и остался навсегда в Италии, переезжая со своей профессией из города в город – то во Флоренции трудится Гунтер, то в Милане, то в Бергамо… Однако справедливости ради нельзя не сказать, что и Райнер, и Гунтер отца своего Себастиана не забывали, часто приезжали в Вену, на свою родину. Третий же сын Эмиль остался жить с отцом. И хотя Эмиль не продолжил дело Себастиана, а все же не только стал мастером – известным в Вене живописцем, – но еще и порадовал старика-отца тем, что обзавелся женой, прекрасной Магдой, а Магда народила доброму Эмилю детей – трех дочерей, столь же прекрасных, как и их мать, и сына, которого умиленные родители назвали в честь деда, то есть дали ему имя Себастиан.
Вот на этого Себастиана-младшего Себастиан-старший и возлагал свои самые большие надежды, свято веря в то, что именно внук станет продолжателем его дела. Потому и стал старый Себастиан приучать этого внука к своему ремеслу с самых, как говорится, младых ногтей. И показывал ему самые разнообразные флейты, которые сделал сам и которые сделали в свое время талантливые предшественники и наставники Себастиана. Рассказывал о всех тонкостях создания флейты, о том, как надо слушать и слышать флейту еще до того, как появятся на свет первые ее детали. Пытался показать, как звуки флейты в каждой ноте рождаются из неповторимой архитектуры Вены, из плеска волн, из отражающихся в волнах светил ночного неба…
Много чему хотел и мог научить старый Себастиан своего внука, да только – вот беда – внук этот, носящий имя деда, решительно не хотел учиться. Не хотел – и точка. Дед рассказывает ему что-то, а внук не слушает, думает о чем-то своем, смотрит голубыми, будто вода в Дунае, глазами куда-то вдаль, а во взгляде не то что мудрой мысли, ни единого проблеска размышлений не видать. Дед, конечно, расстраивался, печалился, обсуждал с сыном своим Эмилем и с невесткой Магдой такое поведение внука, однако выхода найти так и не мог, сколько ни пытался.
Когда приезжали старшие сыновья – поэт Райнер и архитектор Гунтер, – то и с ними обсуждал Себастиан то, как ведет себя внук на его уроках. Однако и Райнер с Гунтером не знали, что делать в таком случае. Все печалились, а юный Себастиан продолжал исправно посещать уроки деда, но ничего на этих уроках не делал. И нельзя сказать, что был Себастиан-младший лентяем, ведь выполнял он всю положенную работу по дому, помогая маме и трем своим сестрам, помогал отцу готовить холсты и краски, помогал при продаже готовых уже живописных полотен. Был, правда, чего уж тут скрывать, несколько медлителен. Но ведь медлительность часто у нас с вами бывает из-за мечтательности, а мечтательность пороком еще не признавалась никогда. Короче говоря, непонятно было, почему юный Себастиан упорно не желал учиться ремеслу деда своего, не желала осваивать мастерство, которым Себастиан-старший овладел в совершенстве – мастерство создания лучших в Европе, а может, и во всем мире флейт.
Сколько ни бился, ни старался дед, сколько ни рассказывал и ни показывал, а внук все так же смотрел голубыми глазами вдаль и, совсем не слушая деда, мечтал о чем-то своем. О чем? Пожалуй, и сам молодой Себастиан не знал этого – мысли если и были, то были очень расплывчаты, очень бледны, словно мазки, наносимые на холст Эмилем, отцом мальчика; а если случалось так, что какая-то из скользящих в голове мыслей вдруг принимала хоть сколько-нибудь осязаемые очертания, превращалась в то, что можно разглядеть, а разглядев – понять и даже, может быть, принять к сведению, так тут же юный Себастиан эту мысль почему-то прогонял прочь и радовался, когда такая вот осязаемая мысль улетала куда подальше. А потом снова мазки, снова блики, будто ночные фонари набережной, отражающиеся в скольжении дунайских волн.
И часами мог сын Эмиля и Магды и внук старого Себастиана сидеть вот так, глядя вдаль и ни о чем толком не думая. Старик же расстраивался – расстраивался и потому, что внук не желает учиться творению флейт, и потому, что дни его, старого Себастиана, подходили на этой земле к концу, а мастерство свое так никому он и не передал – сыновья пошли иными путями, внук же, с которым связывались такие надежды… Да что тут говорить… Эх… В горьких думах и засыпал, и просыпался старый Себастиан, и только во сне мог немного отойти от печальных мыслей своих. Сон ведь часто нам для того и нужен, чтобы могли мы с вами забыть горести дня, печали, преследующие нас наяву, предаться парению в мире грез, погрузиться в мечту. И старый Себастиан не был исключением – дневные заботы, стоило прикоснуться головой к подушке, тут же улетали и уступали место сладкой дреме, в которой все было так, как в самом начале жизненного пути – радостно, светло, ярко…
