— Как у меня все болело потом… я полночи уснуть не мог, то плакал, то тряпочку холодную прикладывал… а потом запах его вспоминал… и руки сильные… и как он меня в стол вбивал, а сам по заду поглаживал, по спине, по животу, как дышал у меня над ухом… Я еще сильнее его хотел, представляешь? Ноги сами меня принесли в библиотеку. Он сидел в кресле, читал… я молча перед ним на колени встал, стыдно было так, что глаз поднять не мог. Думаю, пусть хоть еще десять раз изнасилует, только бы с ним вместе быть… знать, что в этот момент я для него что-то значу. Если бы он послал меня тогда, я бы пошел и утопился, Эру клянусь. Но ему, видно, по нраву пришлась моя покорность. Он расстегнул штаны и сказал, знаешь, так грубовато-нежно: «А ну-ка подставляй губки, братец. Посмотрим, что ты умеешь». Я тогда совсем ничего не умел, но оказалось, что учиться этому куда проще, чем грамоте.
— Он делал со мной, что хотел, и ему на все было наплевать. Приходил ко мне ночью, ни слова не говоря, стаскивал одеяло и трахал до потери сознания. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит. В зале для фехтования как-то раз приставил мне рапиру к горлу и говорит: «Раздевайся!» А там даже дверь была не заперта. Вдруг бы заглянул кто? Но делать нечего, пришлось раздеться и лечь прямо на каменный пол. Он накинулся на меня, как бешеный, помню, я от страха и стыда чуть с ума не сошел, но от этого все ощущения как будто сильнее стали раз в десять. Тогда я в первый раз и кончил с ним. Наконец-то понял, как бывает сладко с мужчиной. В другой раз он меня уложил прямо на стол в обеденной горнице и принялся целовать, только целовать, в губы, и больше ничего не делал, и я под ним корчился, будто меня поджаривают. Потом он заставил меня дрочить перед ним, и только потом сжалился и взял, медленно, сильно, разорвал на мне рубашку и целовал в спину… ммм… — Амрис прикусил костяшки пальцев, задышал чаще. — Ну зачем ты заставляешь рассказывать такие вещи, Энне, нельзя же… неприлично…
— Значит, трахаться со своим братом прилично, а говорить об этом — нет? — сказал безжалостный Гилморн. — Расскажи, откуда у тебя татуировка.
— Это не татуировка, клеймо. У нас таким клеймят бочонки с элем, когда отправляют в город. Амран, он… он раскалил его в камине и сказал: «Ты правда на все ради меня готов, братец?» А я перед ним был, как щенок перед матерым волком. Не то что отказать в чем-нибудь, рот лишний раз раскрыть боялся. И еще боялся, что он меня трусом и нюней сочтет. Так что снял штаны и лег на стол, как он приказал. Ох, Варда и все валар, в жизни я такой боли не испытывал. Думал: «Не закричу, не закричу…» — и вдруг оказалось, что я в своей постели лежу, на животе, и лекарь наш какую-то дрянь мне к коже прикладывает, от ожогов. Это я сомлел просто, и Амран потом сказал, что я даже не вскрикнул. Не успел, наверное. А он потом, — Амрис аж зажмурился от воспоминаний, — он потом, представляешь, прощения просил… обнимал меня, каялся, говорил, что надо было мне сначала дать вина побольше или макового молочка, чтобы не так больно было. И целовал так горячо, что я готов был хоть на лбу такое же клеймо поставить — ради него.
— Потом-то я понял уже, что больше всего ему нравилось власть свою испытывать. Он такое со мной вытворял… и мне нравилось, так нравилось, будто он меня приворожил на веки вечные. Со шлюхами так не поступают, как он со мной. Однажды взял меня с собой в город, притащил на пирушку. Они там вчетвером вино пили и в карты играли, а я смотрел, шуточки их непристойные слушал, краснел, конечно, но так лестно было во взрослой компании сидеть… К ночи Амран проигрался вчистую, встал из-за стола злой, а тут на меня взглянул — и улыбнулся недобро. Говорит: «А хорош собой мой братец, верно? Ставлю на кон его. Кто выиграет, поимеет его прямо на столе». Я обмер, а они все зашумели и согласились. Амран посадил меня к себе на колени и не отпускал, пока игра не кончилась, и вина мне подливал, пока я совсем не захмелел, гладил колени, в шею целовал… И получилось так, что он же и выиграл. Поимел меня прямо на столе, среди разбросанных карт и фишек, я про все забыл, про стыд, про партнеров его, что они смотрят, подмахивал, стонал, извивался… Я еще штаны надеть не успел, как эти трое посовещались, скинулись, отдали Амрану мешочек с серебром, а он им — меня, на всю ночь. Уж они постарались, отодрали меня, куда хотели, за всю ночь ни минутки отдыха не дали, и так, и эдак, и в рот, и в попку, и куда только не… Утром я едва ходить мог, не то что на коня сесть, и Амран посадил меня к себе в седло и всю дорогу до дома обнимал и нашептывал мне, какой я хорошенький и как от меня мужики с ума сходят. Я-то думал, что он после такого разговаривать со мной не будет, а он вон как… Дома отсыпал мне половину того мешочка, сказал: «Заработал». Так я в первый раз с этого дела деньги поимел, и мне так чудно было, ведь самому же понравилось, я брату не признался, но потом вспоминал, и так горячо везде становилось, приятно… они же меня так валяли, Энне, по двое сразу, а третий смотрел, а потом менялись… и без передыху, всю ночь… Амран меня тоже иногда всю ночь… он знаешь какой горячий, мой братец… прямо как ты, Энне, миленький, — залепетал Амрис уже совершенно пьяным голосом, его блудливые зеленые глаза слегка косили от выпитого, он потянулся руками к Гилморну с вполне определенными намерениями и понес совершеннейшую похабщину.
— Любишь грубость, да, лапочка? — промурлыкал Гилморн и швырнул его лицом в подушки, ставя точку в разговоре.
Эру, никто еще ему так не отдавался, как Амрис: жадно, самозабвенно, горячо… он вскрикивал, изгибаясь в пояснице и приподнимая зад, раскрывался навстречу, подставляя любовнику самое нутро, словно бы собственную душу. Он будил неистовую жажду, он был как вино пьянящее, как душный, дурманящий запах летнего поля под жарким солнцем, как бурный поток, который переплываешь поперек течения…
А Найра была как глоток ключевой воды в жару, как тонкий аромат розы в тенистом уголку сада, она утоляла жажду и пробуждала дивное умиротворение, до сей поры незнакомое Гилморну. Амрис подарил ему себя — Найра подарила ему его самого. Гилморн еще никогда не видел моря, но ему казалось, что любовь к женщине сродни морю — и то, и другое не вычерпаешь, и проще достичь морских глубин, чем глубин женской души. Грудь Найры колыхалась, как волны, и голос ласково шептал, как ночной прилив, и глаза сияли, как морская гладь. С ней не нужно было бороться, не нужно было покорять ее — можно было просто отдаться чувствам, как будто бы на волю волн, когда ложишься на спину, раскинув руки и ноги, и смотришь в высокое небо, а вода ласкает тебя, покачивает, и облака неспешно пересекают небесные просторы… Быть влюбленным в женщину — все равно, что быть влюбленным в море… в землю… во всю Арду. Единение феар и роар, душ и тел он переживал раньше — с Дэлом, но только сейчас Гилморн понял, почему секс с женщиной называется словом «познать».
И он познавал, не только ее, но и себя, с удивлением открывая в них обоих море нерастраченной нежности. Моря встретились — и слились, и перемешались. Иногда, когда перед рассветом она тихо дышала во сне на его груди, ему казалось, что он врастает в нее корнями, как дерево. Он начинал понимать, почему люди и эльфы женятся — ради вот этого самого чувства, ощущения тихой гавани, уютного пристанища на двоих, близости чувств и мыслей.
Он мог представить себе жизнь с Найрой — дни и ночи, заполненные друг другом, завтраки вдвоем в постели, поездки на охоту и в гости, занятия делами поместья… но именно потому, что он мог ее представить, такая жизнь не влекла его. Узнав одну женщину, он приобрел чувство, будто узнал их всех. Гилморн осознал, что всегда хорошо понимал женщин, как бы чувствовал их — даже тех, кого видел в первый раз в жизни и о ком ничего не знал. Они по-прежнему были загадочными, но загадка была не в том, почему они что-то делают, а в том, как они это делают. И в том, почему он их так хорошо понимает. Должно быть, Эру наделил его женской душой, потому что всегда, сколько он себя помнил, его волновали мужчины. О нет, не в сексуальном смысле или не совсем в сексуальном. Они вызывали в нем восхищение, уважение, гнев, ярость, страх и прочие сильные чувства. В отношениях с ними всегда была неопределенность, напряжение, борьба, энергия, вызов… как в бою, когда не знаешь, куда в следующий момент нанесет удар твой противник. Если продолжать сравнение, отношения с женщиной были похожи на танец, в котором ты точно знаешь, куда в следующий момент твой партнер поставит ногу. Это приятно и безопасно… но все-таки не то, чего искал Гилморн. Любовный поединок с мужчиной был ему больше по сердцу.
Теперь он вне всякого сомнения лучше понимал смертных. Свободный выбор между бытием и небытием, между Тьмой и Светом, добром и злом, целомудрием и распутством, мужчинами и женщинами… это было прекрасно и удивительно. Оказывается, вот ради чего он отправился в земли людей — чтобы понять, что такое выбор, что есть другие пути и другие возможности, что, выбирая, познаешь не только окружающий мир, но и себя самого.
