Парни молча остановились шагах в десяти от офицеров, как будто война давно провела по земле невидимую черту, которой не преступить. И вдруг толстяк в табачной форме выкинул навстречу им желтый футбольный мяч. Тугой, яркий, словно пропитанный охрой, он подпрыгнул раз, другой и ткнулся в ноги Соколовского. Толстяк поощрительно свистнул коротко и весело: так науськивают собак.
– Ну! – крикнул он нетерпеливо. – Fussball! – Он криво взмахнул ногой, показывая Соколовскому, чего ждет от него.
Соколовский неуверенно откатил мяч.
Майор СС пошел на мяч и сильно ударил. Мяч попал Дугину в лицо, из ушибленного глаза потекли слезы.
Соколовский лихорадочно соображал. Когда его допрашивали, он не назвался инженером, ответил коротко: «Футболист». Это самое безопасное. Он действительно играл центральным нападающим в «Локомотиве» и мог не опасаться проверки, каждый подтвердит: да, центрфорвард. Дугин и Скачко из «Динамо». Год назад Дугин, уже известный вратарь, поступил в институт физкультуры, а Скачко аттестовали незадолго до войны, и он иногда красовался в форме, при двух «кубарях» в петлицах. Но чего хотят немцы? Зачем притащили в лагерь мяч?
Подобрав мяч с земли, толстяк подошел к пленным, похлопал по плечу Дугина, ощупал мускулы ног Соколовского и одобрительно щелкнул языком. Скачко он оглядел мельком, с неудовольствием.
– Не надо упрямство, – негромко посоветовал толстяк и подкинул мяч, отступая в сторону, как это делает на футбольном поле судья, выбрасывающий спорный. – Na los! Schlag zu, aber richtig![4]
Пленные не шевельнулись. Кто знает, что на уме у эсэсовца с его тренированным ударом…
Майор СС пошел к автомобилю, взял с переднего сиденья ременную плетку и вернулся к пленным.
Сквозь прищуренные веки Соколовский наблюдал за всем, что происходило вокруг: пятился в замешательстве рыжий толстяк, уступая дорогу майору, из барака № 1 на плац вели двух парней, тоже в исподнем, медленно приближался к Соколовскому майор с недобрым взглядом прозрачных глаз.
Он хлестнул Соколовского по лицу раз и другой, так же сноровисто и уверенно, как бил только что по мячу.
– Fuβballspider[5]? – спросил он тихо.
– Да, господин майор.
– Verteidiger? Stürmer?[6]
– Центральный нападающий.
Полосы на лице Соколовского, косым крестом от висков к скулам, темнели, верхняя губа вздулась.
– Соврали, сволочи! Стоят как бараны, к мячу не могут подступиться! Скажи им, Цобель, мы всех расстреляем за обман.
– Герр майор! Уважаемый господин Викингер! – взмолился Цобель. Он очень опасался, что Викингер испортит все дело.
Майор вытащил пистолет и, нацелив его на Соколовского, приказал:
– Schlag zu in die Baracken wand![7]
Соколовский ударил. Потом еще раз. И еще. Он бил все сильнее, с земли и с лёту. Бил левой и правой, чувствуя, как горит босая, отвыкшая от мяча нога, бил, задыхаясь от мгновенной усталости, вымещая ярость на мяче.
Выхода не было. Дугину – хоть он и вратарь – и Скачко тоже пришлось бить, а потом и двоим другим из первого барака – Ивану Лемешко и Фокину, смешливому пареньку с утиным носом.
Цобель возрадовался: удар у пленных настоящий! А если учесть месяцы лагеря и то, что они босые, и, бог мой милостивый, отсутствие тренировки тоже что-нибудь да значит! Они прирожденные футболисты, даже этот веснушчатый сопляк в белье не по росту, так что ему приходится рукой придерживать кальсоны.
Герр Цобель сентиментален. До войны он часто умилялся и ронял слезу не от горя, а от избытка чувств. Постреливая розовыми глазами вслед мячу, он в эту блаженную минуту уже простил Викингеру солдафонскую грубость, а парням – то, что они русские и как-никак воевали против Германии. С точки зрения Цобеля, война ужасное бедствие, было бы лучше, если бы люди, все люди, а не только немцы, послушались Гитлера: в конце концов, Гитлер никому не желает зла. Подумать только: все могло бы обойтись без крови, а эти славные парни, которые и босой ногой хорошо бьют по мячу, имели бы возможность штудировать знаменитый труд доктора Августа Шварца, незабвенного учителя Цобеля, «Футбол. Теория. Техника. Тактика». «Надо учить людей, – успокоенно думал Цобель. – Просвещать их надо, возвышать, а не убивать». Конечно, Цобелю далеко до европейской славы Августа Шварца, но и он, Цобель, когда-то неплохо играл, а его статья «Wie wird fuβballgespielt»[8] служила полезным пособием для молодых спортсменов.
Да, он мог считать этот час своей деловой удачей. Герр комендант, от которого в городе так много зависит (Транспорт! Даровая рабочая сила! Охрана товаров в пути! Электроэнергия!), хочет иметь большой футбол не позднее чем через месяц, ко дню первой годовщины войны. Он получит большой футбол.
Они вышли из лагеря в тихий предвечерний час субботы: солнце садилось за спиной, а впереди, косо падая на дорогу, двигались, ломаясь в кювете, их длинные тени.
Казалось, с лагерных вышек ударят пулеметы и они упадут лицом в стынущую дорожную пыль. Было что-то неправдоподобное в том, что позади мирно скрипнули, закрываясь, ворота, что по обочинам не бредут конвойные, не слышно частого дыхания овчарок, что еще сотня шагов – и они впятером свернут за холм и, даже обернувшись, не увидят колючей проволоки. Сдерживаясь, чтобы не побежать, они уходили все дальше и дальше, навстречу полной тишине, без звяканья котелков и мисок, без окрика часовых и приглушенного лагерного гомона.
Металлический скрежет донесся со стороны лагеря.
– Слышите? – Фокин побледнел, капельки пота выступили на лбу и на переносице. – Развернули пулемет… Сейчас побегу!
Лемешко замедлил шаг и пошел позади Фокина, совсем близко от него, словно прикрывая его со спины.
– Спокойно, – сказал он добродушно. – Иди спокойно. Нервы…
– Сволочи! – процедил сквозь зубы Фокин. – Такую красивую минуту испортили.
Немного отлегло от сердца; его тень слилась с большой тенью Лемешко, растворилась в ней.
Вот и поворот дороги у холма. Свернув за холм, они остановились и в коротком, судорожном молчании дали выход напряжению последних минут.
Только теперь они расправили скомканные в кулаке бумажки. Обычные пропуска, не дающие права появляться на улице после наступления комендантского часа. На время их выпустили из лагеря или совсем – об этом они опасались спрашивать. Казалось, спросишь – и немцы очнутся, отрезвеют, не станут затевать этой идиотской штуки – футбольного матча. Есть ли что-либо более далекое, чем этот туго, до деревянной твердости, накачанный мяч и-лагерь, война, кровь. Немцы опомнятся, запрут их в бараке, чего доброго, на них еще и отыграются. Во всяком случае, их предупредили: каждого, кто будет задержан на левом, восточном, берегу реки, расстреляют – левобережные посты уведомлены, туда с этими пропусками не суйся.
– Пронесло! – выдохнул Фокин, он быстро отходил.
– Теперь вот что, – Дугин исподлобья глянул на Соколовского. – Я не стану засиживаться в городе. У них в два счета попадешь обратно. Штейнмардер недаром сказал: «До скорого свидания».
– Штейнмардер – дерьмо, сволочь, скотина! – закричал Скачко, повернувшись в сторону закрытого холмом лагеря.
Ему хотелось плакать, выть, упасть на землю. Он сам не понимал, что с ним, и продолжал исступленно ругать лагерных палачей.
Никто не останавливал его. Когда он умолк, Лемешко сказал Дугину:
– Где немец, там и лагеря. Ты не шукай при немце такого места, чтоб без лагерей. Не найдешь! Есть лагеря и похуже. – Лемешко попал в этот лагерь недавно, это его вторая колючая проволока после весеннего побега из Умани.
– Уходить надо. Всем, – упрямо сказал Дугин. – Хватит, побегали в подштанниках…
Скачко смотрел на Соколовского.
– Сгоряча ничего толком не решим, – проговорил Соколовский. Он стал расстегивать пуговицу ниже крупного, приметного кадыка, но пуговица оторвалась, и, разглядывая ее в пальцах, Соколовский сказал с внезапным сожалением: – Отслужила… – Товарищи ждали. – Принцип, конечно, один – драться! Тут Коля прав, но надо осмотреться. Побродим, пошукаем, одежку сменим… – Он бросил в траву пуговицу. – Домой сходим, – продолжал он, чувствуя, как все холодеет в нем. – Не последнее дело… А в понедельник встретимся. Давайте в десять утра, на бульваре, у памятника Ленину…
– Ищи теперь памятник! – Фокин присвистнул.
– Ну-ну! – несогласно сказал Соколовский. – Для нас он был и будет. А может, не тронули, может, руки не дошли: чего не бывает.
И все ясно представили себе это место – высокие тополя, ограждающие бульвар торжественным строем, сквозную весеннюю зелень акаций и разлапистые каштаны в пору цветения.
Задыхаясь от подъема по Кузнечной, вдоль закопченных развалин, меж рваных глыб железобетона и обломков стен, Соколовский спешил к своему дому, не очень-то рассчитывая найти его целым. Но дом уцелел. В парадном Соколовский осмотрелся. Сквозь узкое оконце серый свет сочился на пыльный, неподвижный лифт, на истертые плиты пола и на стоящий у стены табурет.
