После первых же фраз розовые глаза Цобеля загорелись благородным огнем, он снова казался себе благодетелем футболистов, которым по доброте душевной сообщает важную и спасительную новость.
Майор Викингер потребовал, чтобы Цобель повторил приказ: он внимательно смотрел на русских, и ему показалось, что они не вполне оценили важность этой меры. Вторично Цобель изложил все с еще большим подъемом: теперь он и сам посчитал бы злоумышленником всякого, кто усомнился бы в гуманности и разумности приказа.
Лица футболистов и теперь хранили тупое, на взгляд Викингера, спокойствие, угрюмое, с оттенком удивления и недоверия.
Немцы чего-то ждали.
– Нам что же, благодарить полагается? – спросил Соколовский. – Спасибо, что ли, сказать?
– О нет! – великодушно воскликнул Цобель. – Нет спасибо! Надо послюшничество… – Он порылся в памяти: – Послюшный быть… Вот. – Футболисты молчали, и растроганный тем, как просто все уладилось, Цобель похвалил их: – Вы хорошо играл… Мальшик немношечко… это… zu viel смелый…
– Может, не стоит играть, пан Цобель? – прервал его Скачко. – Зачем еще играть? Объявите, что мы проиграли, – и конец, и все по домам. Чего церемониться! Если играть, так ведь чего не случится: мяч круглый.
– Это плохой шпас… Шютка, как это русски говорить, – предупредил Цобель. – Надо играть, и надо проиграть. – И он добавил по-немецки: – Das ist die höchste Kunst eines Sportlers![38]
Немцы ушли.
В углу стоял на подгибающихся ногах Седой.
На сердца футболистов легла новая тяжесть, и было неясно, чем все это кончится. Пугают, чтобы сломить дух, подавить сопротивление, или готовы и на такое, на расправу, за свое поражение?
Соколовский опустил руку на плечо Рязанцева. Хотя в эту минуту стерлись все различия между ними, но справедливость оставалась справедливостью; надевая бутсы, Рязанцев и не предполагал такого. Не лагерные вышки оставил он за плечами, а дом и семью.
– Вот что, Евгений Викторович, – сказал Соколовский, – такого уговора не было, слыхали, как дело оборачивается? – Он тяжело посмотрел на закрытую дверь, потом на товарищей. Вспомнил жену Рязанцева и двух его сыновей. – В этих обстоятельствах, пожалуй, не надо испытывать судьбу, Евгений Викторович! Если проигрывать, то вдесятером даже легче и оправдаться проще: все-таки вдесятером.
Рязанцев выпрямился и необутой ногой придвинул к себе вторую бутсу Павлика. Он поставил худую ногу на скамью, надел бутсу и начал шнуровать ее резкими, уверенными движениями.
Ветер гнал над городом несомкнутые облака. Они двигались двумя ярусами: нижние проносились куда стремительнее, бросая на землю непрочную тень, верхние же казались медлительными, они истаивали, расползаясь на тончайшие волокна. Дул низовой, северный ветер.
Хотя люди и не следили за бегом облаков, смена солнца и быстротекущей тени вносила тревогу и предчувствие недоброго. Похоже было, что поезд, набитый тысячами людей, несется в неведомое, к беде, мимо исполинских деревьев, которые то закрывают от людей солнце, то подставляют их слепящим лучам.
Тишина такая, что каждый удар по мячу слышен на самых дальних скамьях. Немцы на трибунах уже знали о приказе коменданта. Слух этот разнесли офицеры, свидетели того, как комендант распекал, durch den Kakao gezogen[39] Цобеля.
На восточные трибуны новость принес Грачев: он узнал о приказе от Павлика, которого товарищи на руках вынесли к воротам Николая Дугина.
Беспокоясь о Рязанцеве, который все не возвращался, Валя и сыновья искали его сутулую фигуру среди запоздавших к началу второго тайма, но Валя заметила, что люди, сидящие ближе к краю трибуны, чем-то взволнованы, и безотчетное предчувствие несчастья охватило ее. Что могло случиться? О чем они перешептываются и переспрашивают, будто не веря, и мрачнеют на глазах? Какое горестное известие пришло на трибуны, медленно расползаясь во все стороны и заставляя людей сжимать кулаки?
«Боже мой, почему не идет Женя?» – уже со страхом думала Валя, поминутно привставая.
– Где отец? Где он, мальчики? – подняла она с мест и сыновей. – Я плохо вижу, что-то у меня с глазами… Ищите его!
Кто-то прикрикнул на них: «Садитесь!», Валя послушно опустилась на скамью и обшарила заметавшимся взглядом проход между секторами. Что-то действительно случилось с глазами или непрошенные слезы мешают ей? Она плохо различала две большие цифры на далеких щитах – три и два – итог первой половины игры, цифры, на которые с растущим смятением поднимали глаза люди, сидевшие справа от нее. Почему все снова обратились как к невидали к счету первого тайма, к цифрам, висящим там уже добрых четверть часа? Правда, немцы стреляли по щитам, но Валя видела, что выстрелы не причинили вреда мальчишкам. В чем же дело? Отчего пришли в такое волнение железнодорожники Заречья? Валя похолодела, она готова была на весь стадион закричать: «Же-е-ня!», но не смогла набрать в легкие воздуха. Что-то случилось с мужем.
Началась игра, Валя все озиралась в поисках Рязанцева, когда к ней склонилась седая черноглазая женщина и сообщила о приказе коменданта. И в тот же миг послышался ликующий крик Сережи:
– Папа играет! Смотри, мама, он играет!
– Папа! – восторженно крикнул Юра.
– Дает! – радовался с ними и Сева. – Вот дает!
Обе новости настигли Валю одновременно: любая из них заставила бы ее содрогнуться и заплакать, слитые воедино, они оказались за пределами простых слез. Валя застонала и так впилась пальцами в плечо сына, что Сережа вскрикнул от боли и крик отдался в ушах Вали, но не достиг ее сознания.
Именно теперь, когда слезы принесли бы ей облегчение, их уже не было. Кругом теснились люди одной судьбы, сыновья с гордостью смотрели на отца, соседи, смекнувшие, что муж этой маленькой Женщины занял на поле место подбитого юноши, смотрели на нее с уважением, которое заставило ее выпрямиться и загнать внутрь подкативший к горлу ком.
До сих пор война щадила Рязанцевых, теперь настал их черед, и судьбе угодно сделать Валю и сыновей зрителями этой схватки. Солдаты умирают далеко от дома, женам не дано видеть, как они поднимаются из окопов, как бегут и падают, чтобы вновь подняться и упасть. А ей суждено иное…
Теряясь, мучаясь неведением, Валентина следила за игрой. Всегда ей казалось, что она плохо понимает футбол и особенно слепа и бездарна, когда Женя не играет, а сидит рядом, но теперь, когда он ушел туда, Валя обрела второе зрение, ни одна подробность не ускользала от нее.
«Легион Кондор» повел напористое и несколько нервозное наступление, стремясь всего добиться сразу. Хорошо начатые комбинации обрывались преждевременными, издалека, ударами по воротам, и Дугин завладевал мячом. Но Дугин знал – нервозность пройдет. Немцы отдохнули и просто излишне спешат отквитать третий гол. После нескольких минут горячки они станут действовать расчетливее и умнее.
В прошлом Рязанцев играл центральным нападающим, и Соколовский решил уступить ему это место. Рязанцев отказался: Соколовский месяц тренировался с командой, а он в ней новичок.
– Стану полусредним, вместо паренька! – крикнул он Соколовскому на ходу, когда команда уже вышагивала по полю. – Бутсы его – надо и место его занять. – Он догнал, пристроил шаг к шагу Соколовского, Петра и Скачко. – Пугают немцы. Не станут они из-за футбола убивать. Выиграли – проиграли, из-за этого не умирают.
Петр удивленно оглянулся на инженера, но промолчал, сдержался. Только углы его большого рта опустились в снисходительной и невеселой улыбке.
– Кто их знает! – уклончиво отозвался Соколовский. – Они и без футбола убивают, по настроению, какая блажь придет в голову. Поживем – увидим. Думать об этом – так ни черта не сыграешь.
Он провел достаточно времени в лагере, чтобы знать, как просто для гитлеровцев убить десяток советских людей.
Когда парни цепочкой пробегали неподалеку от ворот, каждый успел крикнуть ободряющее слово Павлику. Он сидел на земле прислонясь к скамье, измученный болью, гордый вниманием товарищей.
«Легион Кондор» шел в наступление под несмолкающие крики западных трибун. Они нарастали, захлестывали стадион, стихали, набираясь сил, чтобы снова оглушить футболистов.
Могло показаться, что интерес горожан к матчу упал: люди на восточных трибунах пришли в движение, пересаживаясь – сидеть в одиночестве теперь было трудно, – сбивались теснее, переговаривались, возбужденно жестикулируя, убеждая в чем-то друг друга. На самом же деле все, что теперь происходило на футбольном поле, вызывало у них необычное, никогда еще не бывалое ни на одном стадионе мира, волнение.
Немцы снова попытали счастья в зоне, которую защищал Седой: они запомнили его испуг и растерянность в конце первого тайма. Расчет не оправдался, этот футболист как будто справился со страхом. И правда, решение Рязанцева выйти на поле, когда немцы уже объявили ультиматум, поразило Седого – он заиграл ровно и технично.
