Люди точно предчувствовали: теперь жди беды.
Случилось непредвиденное, чего не предусматривали никакие спортивные правила. Вместо того чтобы тотчас же начать игру с центра в жажде реванша, капитан «Легиона Кондор» Гаммершляг с мячом в руках собрал вокруг себя команду, и она запела «Хорст Вессель». Одиннадцать глоток – этого мало, чтобы потрясти стадион и заразить его воодушевлением. Но их услышали. Западные трибуны морщила зыбь, немцы вразнобой поднимались со своих мест.
Цобель опешил, но тут же приосанился, стал подпевать, вспомнив, что подобное уже случилось пятнадцать лет назад на международном матче в Турции; тогда турецкая команда, проигрывая, запела даже гимн, а спортивные хроникеры Европы дружно посмеялись над певцами. Теперь в Европе некому смеяться! Тогда гимн не помог туркам, поможет ли «Хорст Вессель» игрокам «Легиона Кондор»?
Герхард Ильтис пел самозабвенно. Соколовский находился так близко, что даже различал его высокий голос. Тот ли это независимый парень, который за несколько лет до войны готов был подтрунивать над «Хорстом Весселем» и над всеми нацистскими святынями?
Да, это был все тот же житель Вены Герхард Ильтис, но как поработало над ним время!
Допев, немцы бросились в атаку. Они играли грубо, и это была уже не расчетливая, не хитрая, замаскированная грубость, а бесцеремонный натиск, намерение смести противника.
В такие минуты физически сминают чужую защиту, выводят из строя вратарей.
Это сразу же испытали на себе Иван Лемешко, Григорий, Архипов, Фокин и Седой. Но Лемешко и Григорий были достаточно сильны даже для прямого столкновения, для сшибки с Нибаумом или Гаммершлягом, Фокин и Архипов, сбитые с ног, падали и подымались не отлеживаясь, не корчась от боли и не ища защиты у судьи, а Седой обмяк и был потерян для команды. Доконали его даже не удары, не грубые, намеренные толчки, а то, что немцы, став в круг и переплетя руки, запели, а военные на западных трибунах угрожающе поднялись. Именно тогда Седой поник и с запоздалой леденящей ясностью понял, как нелепо было искать спасения в команде футболистов, на стадионе, где самый воздух наэлектризован взаимной ненавистью трибун. Он выполз из своей чердачной норы с запасными выходами, выполз в надежде сбросить с себя страх, а угодил на самое поле боя. Седой был выбит из колеи, обретенная было уверенность сменилась парализующим страхом.
Кондоровцы нащупали ослабевшее звено защиты. Смуглый седой игрок с лицом в мягких, бесхарактерных складках открывал им путь к воротам. Штурм становился непрерывным. С западных трибун его поддерживал тысячеголосый рев. Назревал неотвратимый гол.
Его забил центральный нападающий «Легиона Кондор» метров с восьми, выйдя на незащищенного Дугина. Николай, хоть и дотянулся до мяча, удержать его не смог.
Стадион на удивление спокойно встретил этот гол. На восточных трибунах чувствовали, что он неотвратим, и все находились в горьком ожидании неизбежности. А на западных жаждали чего-то несоизмеримо большего – двух, трех, четырех голов, полного, сокрушительного разгрома. Этот гол был для них началом, чем-то само собой разумеющимся.
Игроки «Легиона Кондор» устали. Они не предполагали такого сопротивления и за сорок минут душного июньского дня выдохлись. На помощь защите неизменно приходили теперь Скачко и Петр, он передвигался быстрее других и обладал сильным ударом. Теперь часто оказывался вблизи своих ворот и Соколовский.
– Что с тобой? – сердито спросил Скачко у Седого, воспользовавшись короткой передышкой.
– Ногу повредил, – соврал Седой.
– Шел бы ты лучше с поля! – бросил Миша. – В штаны наложил. Когда до перерыва осталось немногим больше минуты и бывалые футболисты как бы молчаливо согласились, что ни у кого уже нет сил для нового штурма, а нужно просто доиграть тайм, Павлик ринулся в атаку так, будто он только что вышел на поле, вышел со свежим дыханием. Нападающие и полузащитники «Легиона Кондор» медленно, с ленцой отходили от штрафной площадки Дугина, а Павлик, получив высокую передачу от Скачко, стремительно понесся по правому краю. Много мальчишеского задора нужно было иметь для такого натиска в последнюю минуту тайма.
Соколовский и Петр поняли Павлика и на хриплом дыхании, из последних сил бросились вперед. Последовала передача Соколовскому, от него левее – Таратуте, немецкие защитники замешкались, пятясь, оставив Павлика без присмотра, и случилось то, что, кажется, и было задумано: Таратута вернул мяч Павлику высокой передачей, и Павлик ринулся на ворота.
Реннерт запоздало бросился за ним, но не успел. Дело решали доли секунды.
Павлик под острым углом забил гол низовым крученым ударом и упал, сбитый Реннертом.
Павлик лежал в нескольких шагах от немецкого вратаря – так и застиг его на истоптанной траве свисток Цобеля: команды уходили на перерыв.
Настоящий шквал пронесся над восточными трибунами. Павлику поначалу показалось, что гул в его голове от тяжелого падения, от нестерпимой боли в левой ноге, но через секунду он стал различать отдельные голоса и мальчишеские: «Та-а-а-ма! Та-а-ма-а!»
А на южной трибуне, на самом верху, двое мальчишек с трудом поворачивали на ржавых осях круглые демонстрационные щиты. Скрип и скрежет осей потонули в гуле стадиона, и несколько секунд никто не замечал двух четких цифр, черневших над пустошью южных трибун: 3: 2. Над цифрой 3 появилась и дощечка с надписью «Динамо» – для «Легиона Кондор» надписи среди полутора десятков сваленных тут дощечек не нашлось. Цифры разглядели одновременно на обеих трибунах: немцы открыли стрельбу по щитам, и люди, сидевшие на краю восточных трибун, заметили двух юрких мальчишек, переползавших под скамьями. Они добрались до своих, и толпа укрыла их.
Когда дверь раздевалки прикрывали плотно, шум стадиона почти не долетал сюда. У окна на скамье распластался Павлик. Он не стонал, только затрудненное, прерывающееся дыхание выдавало боль. Когда Полина пыталась расшнуровать бутсу, Павлик мученически закрывал глаза, и девушка в замешательстве отступала.
Так повторялось несколько раз, пока Павлик не сказал:
– Не обращай на меня внимания. Снимай! Я, может, и закричу. Полина быстро расшнуровала бутсу, сняла ее и осторожно стащила гетру. Нога в голеностопном суставе распухла и воспалилась.
– Что там у меня? – спросил, бодрясь, Павлик. – Отлежусь? Буду играть?
Полина молчала. Ухватившись рукой за спинку скамьи, он приподнялся и, кося от напряжения, оглядел ногу. Смотрел на нее серьезно и немного отчужденно. Потом откинулся назад и стукнулся бы затылком, если бы его не подхватил Соколовский.
– Не дури, Павлуша, – сказал он нежно. – Еще поиграешь – не сегодня, в другой раз. Еще ты поиграешь, – повторил он.
– Теперь Савчука возьмете, – подосадовал Павлик.
Все знали, что Савчук бродит неподалеку и ждет, ждет своего шанса, вопреки всему, ждет. Верно говорит Иван Лемешко: плюнь ему в глаза – скажет: божья роса!
– Я бы тебе ответил: при Полине неудобно, – спокойно возразил Соколовский.
– Придется взять Савчука, – настаивал Павлик. Ему хотелось, чтобы Соколовский спорил, даже ругал его, доказывал, что Савчука они не возьмут ни при каких обстоятельствах.
Соколовский осторожно опустил голову Павлика на скамью.
– Будем играть вдесятером. Павлик блаженно улыбнулся.
– Как бы вдевятером не пришлось! – заметил Скачко.
Он не отрывал взгляда от Седого. Тот забился в угол и испуганнорастерянным взглядом наблюдал за всем, что происходило в раздевалке.
– У Седого душа в пятки ушла, – объяснил Скачко. – Видали, трясет красавчика, еще рассыплется в штрафной.
– Его ансамбль песни и пляски напугал! – презрительно сказал Дугин.
Николай прилег на полу, на ворохе одежды, которую ему подкинули товарищи. Он чувствовал себя героем дня и давал короткий отдых разбитому телу.
– Придумают же проклятые фрицы! – запоздало поразился Фокин. – С ними обхохочешься!
Седой взглянул на него с недоверием: зачем Фокин притворяется? Разве ему не страшно?
– Психическая атака, – морщась от боли, сказал Павлик. – Помните, в «Чапаеве»?
И все вдруг вспомнили любимую картину, родного Чапая, и стало грустно, что между былой жизнью и нынешней пролегла такая ужасная пропасть. И никому пока не пришло в голову, что жизнь теперь столкнула и их в такой же схватке с врагами.
– Я даже растерялся, – признался Фокин. – Думаю бить по воротам или не бить! Нет же таких правил, чтобы давать концерты на поле. Ударить хотел: смотрю, где мяч, а он у ихнего капитана в руках. Интересно: засчитали бы гол, если бы я забил?
Весь этот разговор шел мимо Скачко. Он недобро уставился на Седого, словно испуг Седого задевал его лично, задевал больше, чем кого-либо другого в команде.
