Я миллион раз пытался представить себе выражение, которое появилось в ту секунду у Лиз на лице. Я воображал, как отважно заслоняю ее собой, я перебирал всевозможные варианты событий, в том числе и такой, когда она опускает голову, чтобы поискать в сумочке жетон подземки, наклоняет ее достаточно, чтобы пули пролетели в четверти дюйма от ее виска. Представлял я и такой вариант, когда она резко нагибалась, успешно пытаясь спасти ребенка, и такой, когда она, раненная, с поспешной практичностью успевала дать знать кому-то из свидетелей, что беременна и что ребенка надо спасать в первую очередь.
Но ни один из этих вариантов не осуществился. «Скорая помощь» доставила Лиз обратно в Медицинский центр. Однако близость больницы в итоге ничего не дала, и мне не хочется думать о том, что те пули сделали с ней и с плодом, который в возрасте почти восьми месяцев уже был способен выжить вне утробы. Я попросил, чтобы мне показали моего малыша. Две медсестры, а потом и врач мне отказали. Я умолял. Я плакал, рычал и истерически угрожал. Нет, сказали мне они, ни в коем случае. Я упомянул одну из адвокатских контор Корпорации. Это испугало врача. Он попросил меня подождать несколько минут. А потом появился один из больничных администраторов, усталый щуплый человечек с листком бумаги в руке, и усадил меня в своем кабинете.
– Вы должны понимать, что вы в шоке, мистер Уитмен.
Это не произвело на меня впечатления.
– Я хочу видеть моего ребенка, – сказал я.
– Я не могу этого допустить.
– Почему?
Он молча рассматривал меня.
– Почему? – повторил я.
– Мы просто не можем этого допустить.
– Почему? – не отступал я. – У вас должна быть какая-то причина.
Услышав это, больничный администратор кивнул и, отрешенно вздохнув, сказал:
– По мнению опытного хирурга отделения «Скорой помощи», были использованы разрывные пули. Они очень популярны среди некоторых слоев населения.
– Это была девочка, – добавил он, заглянув в листок, – безупречно сформированная, совершенно здоровая и примерно на шесть унций больше среднего веса для тридцати четырех недель. Она рано повернулась головкой вниз.
Словно спешила родиться, подумал я. Если бы этого не произошло, не исключено, что пуля прошла бы мимо или попала ей в ноги. Но, как сказал администратор, глядя мне прямо в глаза, поскольку ребенок в матке повернулся, пуля попала ему в голову. От нее почти ничего не осталось.
– Мне очень жаль, – закончил он.
Тем временем Лиз цеплялась за жизнь. Ее тело пыталось справиться с ранами и последствиями кесарева сечения. Она так и не пришла в сознание, и я счел это за благо: пусть я и не смог с ней попрощаться, но зато мне не пришлось говорить ей, что ребенок погиб. Она умерла через два дня после перестрелки, поздно ночью, когда я спал в комнате ожидания. Медсестры забыли меня разбудить, и утром я нашел в палате Лиз только пустую кровать без белья. Весь ужас случившегося навалился на меня, когда я стоял в больничном морге у ее тела. Рядом со мной без дела стояли два служителя в белых халатах. Я помню, вдали играло радио. Какая-то жесткая и гневная композиция «Роллинг Стоунз». На лице Лиз, повернутом кверху, застыла гримаса смерти, мутные глаза были полуоткрытыми, невидящими и не видели, как я склоняюсь над ней. Казалось, она говорила: «Я так устала, Джек». Воздух вокруг меня рычал.
Во время беременности на коже Лиз высыпали мелкие прыщики. Она дисциплинированно замазывала их какой-то жижей телесного цвета, и в морге я заметил, что кислородная маска стерла этот состав. И внезапно я испытал прилив нежности к этим прыщикам, и к первым морщинкам, отложениям жирка, которые уже появились у Лиз в ее тридцать один год, и чуть поплывшей фигуре. Я отодвинул край белого пластикового мешка и увидел одно из выходных отверстий в форме звезды, зашитое черными нитками. Ее нагота в присутствии служителей морга казалась неуместным оскорблением, и я задернул мешок. Кончик носа Лиз был холодным. Ее губы, когда я наклонился, чтобы в последний раз поцеловать ее, были каменно сжаты. Вот это и стало тем моментом, который изменил мои планы и устремления. Вот с этого, думаю, все и началось.
Я был переполнен чудовищным горем и убийственной жаждой мести. Конечно, я считал, что подобные вещи случаются с другими людьми: гангстерами, наркоманами, дураками, отбросами. И теперь мне казалось, что любые десять обкурившихся идиотов, болтающихся по улицам и терзающих английский язык или выпрашивающих мелочь на станциях подземки, не стоят жизни моей милой голубоглазой Лиз. Я смотрел на каждого выпендривающегося подростка с золотой цепью на шее, словно он был одним из тех, кто убил мою жену. «Может быть, этот парень – именно тот». Я подумывал, не купить ли пистолет и не поехать ли в Гарлем, выбрав объектом возмездия какого-нибудь – любого – несчастного ублюдка. А почему бы и нет? В бухгалтерском балансе воздаяния это представлялось уместным. Конечно, я был не в себе: я стал человеком, в котором горе разбудило дремавший расизм. Это были гадкие мысли, но я их лелеял, я в них верил: они казались истинными и справедливыми. Я не отставал от следователей, но все свидетели запомнили только серебристый «БМВ» («С этими долбаными темными стеклами, понимаешь?» – сказал один из них), в котором сидели нескольких молодых чернокожих, оглушающие звуки стерео и абсурдный хохот, когда над стеклом показалось дуло пистолета, открывшего огонь.
Буду честным, моя Лиз не была единственной жертвой. Одна из пуль прошла сквозь витрину магазина, срикошетила от кассового аппарата и, кувыркаясь в воздухе, порвала горло темнокожей старухе, которая выбирала зеленый лук. Она выжила. Еще одна пуля пролетела через весь магазин, попала в подсобку, прошила здоровое сердце тринадцатилетнего корейского мальчика, стоявшего на перевернутом деревянном ящике, и мгновенно его убила.
«Нью-Йорк таймс» напечатала пару статей о двойном убийстве, потому что одна из жертв оказалась белой беременной женщиной с высшим образованием, и случившееся с ней было тем, чего читатели «Таймс» боятся больше всего, постоянно сравнивая преимущества жизни в Нью-Йорке с тем фактом, что, чем дольше там остаешься, тем больше вероятность, что город заставит тебя платить. Журналист, человек по фамилии Уэбер, прилежно выслушал мои сетования. Желтая пресса тоже ухватилась за этот случай, и если вы в то время жили в Нью-Йорке и читали «Нью-Йорк пост», то могли видеть фотографию мужчины в плаще, сжимающего портфель и устремившего взгляд куда-то за пределы кадра. Фотовспышка выхватила стиснутые челюсти, но не затененные глазницы. Заголовок гласил: «Беременную жену застрелили из машины». Невозможно понять, смотрит ли мужчина в могилу своей жены или в глубины своей ненависти к ее убийце. Меня возмущали газеты, превратившие мою муку в мелкое развлечение публики.
Поскольку подозреваемых не было, а несколько дней спустя произошло очередное ужасающее преступление (когда череп и перешедшие в суп останки некой балерины были обнаружены в долго кипевшей кастрюле одной из квартир Ист-Виллидж), публика быстро забыла про убийство Лиз. Бойня в Нью-Йорке не прекращается никогда. Оно и к лучшему, потому что мне начали звонить психи, которые, возбужденно соболезнуя мне («Ах, какая трагедия!»), заявляли, что знают, кто это сделал, и готовы сообщить мне об этом за определенную плату, или что Лиз жива и что больничные бюрократы просто перепутали тела, а она в коме лежит в дальнем крыле больницы. Одна отчаявшаяся женщина прислала мне надушенную записку с вопросом, не хочу ли я снова жениться, и вложенную фотографию, которую я рассмотрел и вернул.
Я переехал в неухоженный, разваливающийся дом миссис Кронистер, чтобы спрятаться. Пустой дом, принадлежавший мне по закону, за который я должен был расплачиваться, давал мне призрачное утешение при мысли, что Лиз желала, чтобы мы здесь жили. Мне хотелось одного: уставать как можно сильнее, настолько сильно, чтобы не испытывать никаких чувств и ни о чем не вспоминать. Позже, когда до полиции с улиц стали доходить слухи об убийствах и у них появился подозреваемый, мне не удалось увидеть убийцу Лиз и понять мотивы тех, кто лишил ее жизни с такой меткой небрежностью. Подозреваемый, некий Ройнелл Уилкс, двадцатилетний парень, ничем не отличался от множества других таких же, включая наличие ранее совершенных правонарушений и двух золотых зубов, сверкавших во рту. Я предпочел ненавидеть его самым простым способом: представив его себе как недоучку, бросившего школу в девятом классе, тупоголового дурня в обвисшей кожаной куртке, покупавшего кассеты с мрачным рэпом, которые Корпорация продавала миллионами, подростком без совести, подонком, трусом в мешковатых брюках и кроссовках. Но все было не так просто. Позже я узнал, что в детстве Уилкса регулярно до полусмерти избивал отец, что привело к необучаемости и постоянному отставанию в школе. И если Лиз была убита случайно, то Уилкса убили потому, что хотели убить именно его. Его обнаружили на рассвете прикованным наручниками к рулю того самого «БМВ», припаркованного напротив цветочного магазина в Гарлеме. В коротко остриженный затылок выпустили две пули, а глубоко в глотку засунули десять новеньких стодолларовых купюр. В «Пост» напечатали и эту фотографию, было видно, что на голове у Уилкса выбрита дорожка в виде молнии, а лицо в смертельном покое казалось мягким и даже нежным. Мое сердце не было настолько большим, чтобы его простить, однако я не мог радоваться тому, что он умер. Нет, его смерть невольно меня опечалила: я понял, что в конечном итоге Уилкса убило то же, что убило Лиз. Их обоих убил город.
