Роуз. А помнишь уличную драку!? Ты уделал священника в сомбреро.
Уолш. Полиция гналась за нами до победного вдоль всей мексиканской границы. И кончилась вся история тюрягой в каком-то городишке.
Роуз. Нас поместили в разные камеры, но мы как-то ухитрились насладиться друг другом и там… Здорово было, чёрт возьми.
Уолш. Занимались любовью, когда сидели в разных камерах?
Роуз. Точно.
Уолш. Что-то я такого не припоминаю.
Роуз. Да помнишь ты всё. А мэр города бросал в нас цветы и лепёшки.
Уолш. Не было такого.
Роуз. Ладно, не будем больше об этом. Это просто воспоминания, всё — забыли.
Оба смеются. В этот момент появляется Арлин в халате и тапочках… Опустив голову, медленно подходит к ним.
Арлин. Извините… Простите… Чайку захотелось. (Проходит на кухню.)
Роуз (Уолшу). Нам надо подняться наверх.
Уолш. А зачем? Она нас всё равно не видит.
Роуз. Тебя нет, а меня да… И к тому же слышит нас.
Уолш. Вот как?
Роуз. Да не тебя. Только меня.
Уолш. А когда сами с собой говорим?
Роуз. Меня слышит, тебя нет… Где ты пропадал? Всю ночь тебя прождала.
Уолш. Ну, если честно, что-то со мной происходит… Еле-еле доплёлся до тебя, моя малышка.
Роуз. Ну, хватит меня «малышкой» называть… Ты выглядишь как карикатура на самого себя.
Уолш. Тебе виднее. Единственно, что я ещё хочу посмотреть, так это как публика сидит на мюзикле за ресторанными столиками и уплетает за обе щеки. (Указывает на диван.) Можно я присяду?
Роуз. Мужчины в наше время не просят на это разрешения… Берут и садятся… Отстаёшь от жизни, Уолш.
Уолш. Мне очень нужна смена обстановки. Я столько лет не был среди своих. Я соскучился по ним.
Роуз. По кому именно? По Скотту и Зельде? По Марселю Прусту?
Уолш. Они в лучшем положении. Они уже история. А моё имя ещё на слуху.
Роуз. Как чувствовала. Твой упакованный чемодан в коридоре всегда раздражал меня.
Уолш. Ну, сознайся. Ведь были времена, когда ты швыряла свой упакованный чемодан. И тоже в коридор.
Роуз. Что было, то было.
Уолш. Что верно, то верно. Мужчина, когда он в постели, не скупится на обещания. Честно говоря, я и не собирался сдержать хоть одно из них… Проклятие, вечно приходится расплачиваться за свою страсть. Так или иначе.
Роуз. Проще было оставить на ночном столике двадцать долларов. Это было бы честнее.
Уолш. Ты слишком хорошо думаешь обо мне. Я редко был честен и редко имел при себе двадцать долларов.
Арлин выходит из кухни с чашкой чая. Голова её опущена.
Арлин. Извините… Простите… (Удаляется.)
Уолш. Есть разговор.
Роуз. Пошли в спальню, пока она за сэндвичем с омаром не вернулась… Захвачу бутылку шампанского. Включим музыку в стиле ретро…
Уолш. А времени хватит?
Роуз. У нас на всё время хватит… (Ищет глазами Арлин. Тихо.) Нет у тебя никакого больного сердца. Ты сейчас молодой и здоровый… Иди в мою комнату, прошу тебя… не заниматься же любовью здесь.
Уолш. Всё не то… Это время виновато… Благодаря твоему живому воображению оно ещё работало на нас все эти пять лет… Но свет постепенно гаснет. Нам с тобой становится всё труднее и труднее.
Роуз. Чего захочу, то и сбудется.
Уолш. Сколько раз ты звала меня, чтоб я явился? Сигналы становятся всё слабее, малышка… Но каждую ночь я являюсь и являюсь, и стоит это больших трудов и усилий… Моих усилий… Но мои усилия и твоё воображение не вечны… Мне тяжело видеть, как ты теряешь своё собственное «я»… И если мне суждено уйти и не вернуться больше никогда, я не покину тебя, не отплатив за твою горячую любовь и привязанность. Ни одно живое существо, будь то мужчина или женщина, не дало мне столько, ни разу не потребовав уплаты по счетам.
Роуз. Это из какой-то моей пьесы. Я написала этот монолог.
Уолш. Ты записываешь всё. Каждое моё слово становится твоей мыслью. Поэтому нам так хорошо было вместе все эти годы. Я пытаюсь помочь тебе, чёрт побери. Неужели ты этого не понимаешь?
Роуз. Отворачиваясь от меня? Угрожая меня бросить? Это моё воображение и мои слова, не твои. И моё воображение не ослабевает. Я в расцвете своего таланта, мой милый… В прошлом году я прочла лекции в двенадцати университетах. И после некоторых мне аплодировали стоя, до сих пор стоят.
Уолш. Речь идёт не об увядающей живости твоего ума. А о неспособности заработать хоть доллар. Хоть один.
Роуз. Доллары меня не интересуют… А вот молодые и здоровые… это другое дело.
Уолш. Я тебе говорил, что через две недели день моего рождения? Мне стукнет шестьдесят пять…
Роуз. Я помню.
Уолш. В моё время это был пенсионный возраст… Но моё время ушло. И всё дело в том, что в твоём сознании я ещё как живой… Но ведь время не остановишь… Вон утренняя газета лежит, ты её видишь?
Роуз. А мне и не нужно её видеть. Хочешь знать, почему я не ношу очков… Потому что ты уже не такой симпатичный, как в свои двадцать. Ещё пара недель, и наши встречи прекратятся… О, боже, по ночам я буду абсолютно свободна. Уолш, ты к этому клонишь, да?
Уолш. Ты же знаешь не хуже мня, что есть вещи, которыми лучше заниматься в уединении. Писать и умирать, например.
Роуз. И если уж быть совсем откровенной, заниматься любовью с мертвецом не то, что я себе раньше представляла.
Уолш. Больше всего я не хочу, чтобы ты впала в нищету, потеряла всё, чем владеешь… Сколько денег у тебя осталось?
Роуз. Целая куча. На обед я приготовила трёх омаров.
Уолш. Это не деньги по сравнению с теми, что ты тратишь на отделку дома. Причём ежегодно. У тебя четыре чулана и в каждом по четыре шкафа, и все они забиты одеждой. А ты носишь всё тот же чёрный костюм от Шанель, хотя ему давно уже место в музее Смитсоновского института.
Роуз. Никогда не суди о женщине по тому, что она носит. Главное, что она покупает.
Уолш. Тебя ждёт банкротство, малышка. Как ты собираешься жить? Как будешь оплачивать счета?
Роуз. Опущусь до того, что начну писать киносценарии.
Уолш. У меня есть вариант получше.
Роуз. Твои любовные письма я продавать не собираюсь. Ты их писал вдрызг пьяный, и мне приходилось всё переписывать.
Уолш. Я знаю, как ты можешь заполучить целую кучу денег. Скоро выйдет книжка, и она сразу будет нарасхват.
Роуз. Сообщи в издательство, что тебе нет шестидесяти пяти. Ты лгал насчёт своего возраста. Чёрт, куда они там так торопятся! Мне ты нужен больше, чем издателям.
Уолш. Книга называется «Мексиканский тупик»… Неоконченный роман.
Роуз. Неоконченный кем?
Уолш. Мной… Мне осталось дописать каких-нибудь тридцать-сорок страниц, когда меня вдруг прихватило… Сердечный приступ во время завтрака в патио… Помнишь?
Роуз. Ещё бы не помнить. Я приготовила тогда полосатого окуня.
Уолш. Нет, я насчёт сердечного приступа. Я пытался сказать громко, а получилось шёпотом: «Вызывай скорую», а ты подумала, что я про рыбу что-то промямлил.
Роуз. Ты хочешь вернуть меня к тому событию, да?.. Это был самый ужасный день в моей жизни.
Уолш. Я хотел передать тебе книгу, но не мог и пальцем пошевелить… Она в чулане, там, под окном. Собирался сказать о ней после завтрака, да куда уж там.
Роуз. Лицо у тебя побелело, пальцы похолодели… Я поняла, что тебе конец и желала смерти для себя.
Уолш. Роуз, книга всё ещё там. Для тебя берёг.
Роуз. Мне не нужна твоя недописанная книга. Пусть отправляется в какой-нибудь колледж или библиотеку Конгресса.
Уолш. Им деньги не нужны. А тебе очень.
Роуз. Да достану я денег, подумаешь дел. Только не через книгу. Отдай её кому угодно, только не мне.
Уолш. А почему ты настроила меня на эту мысль именно сейчас?
Роуз. И не собиралась. Давным-давно забыло об этом.
Уолш. Вот как? Значит, книгу ты там как-то раз обнаружила, но мне ничего не сообщила. И даже не прочла её… И вот в данный момент я хочу –
Роуз. Опять ты за своё.
Уолш. Последний раз спрашиваю: ты напомнила мне про книгу?
Роуз. Не я, клянусь.
