Надежда. Тимоти? Какого Тимоти?
Софья Гавриловна. Я сказала «Тимоти»?
Надежда. Да, ты сказала «Тимоти». Кто это?
Софья Гавриловна. Я не помню. (Волнуется, переходит на крик. Истерически.) Я не помню, не помню, не помню!
Вдруг начинает биться в конвульсиях. Ее усаживают на диван. Все вокруг нее сгрудились.
Надежда. Клава, звони в «Скорую». Степа, воды!
Софья Гавриловна задергалась и замерла сидя.
Прахов (подбежал, пощупал на шее пульс). Всё.
Надежда. Что «всё»?
Прахов. Все кончено.
Все стоят молча. Вдруг Софья Гавриловна открыла глаза, осмотрела всех стоящих и улыбнулась.
Софья Гавриловна (с просветленным лицом). Я все вспомнила.
Надежда. Что ты вспомнила, мамочка?
Софья Гавриловна. Все. Тимоти вспомнила.
Надежда. Тимоти?
Софья Гавриловна. Мы познакомились в пятьдесят первом году на «Лебедином озере» в Большом театре. Он оказался американским военным атташе. А я была обыкновенная молодая советская женщина, член партии и член бюро райкома. Но в Тимоти я влюбилась. Мы встречались восемь месяцев. Он был женат, но готов развестись со своей Джил и жениться на мне. Когда он уехал в Чикаго брать развод, меня арестовали. Это было уже не НКВД, а МГБ. Меня допрашивал и пугал министр Абакумов. Обещал выпустить, если я забуду Тимоти. А потом со мной что-то сделали, и я его правда забыла. Я даже не помнила, как тебя родила в тюрьме.
Надежда. Ты меня родила в тюрьме?
Софья Гавриловна. Во внутренней тюрьме на Лубянке. Но я только сейчас это вспомнила. А тогда эта часть жизни вылетела из головы, как будто была стерта. Только иногда у меня были сны, которые на что-то мне намекали.
Надежда. И у меня были сны. Но ты же понимала, что ты меня не могла родить ни от кого.
Софья Гавриловна. Я понимала. Но, судя по отчеству, которое тебе вписали в метрику, думала, что у меня был какой-то Тимофей.
Клава. Ты мне говорила, что он был летчик и где-то погиб.
Софья Гавриловна. По профессии Тимоти правда был летчик. И для нас он правда погиб, как и мы для него.
Входит Клава.
Клава. Что тут происходит?
Надежда. Доченька, мы решили уехать. Я, папа, бабушка и ты. Фил нас всех берет с собой. Правда, Фил?
Филипп (покорно). О, йес.
Клава. Нет, мамочка, мы с Вадиком остаемся здесь.
Былкин и Надежда (одновременно). Вы с Вадиком?
Клава. Да, мы с Вадиком.
Надежда. А ты вообще подумала…
Клава. Мамочка, я твоя дочь. Когда я в кого-то влюблена, я думаю только о том, как я его люблю.
Микола. Вот это да! Везет же кому-то. Ничего у него нет, ни кола, ни двора, ни грошей, а ему такая жинка достается. Разве ж это справедливо? Ладно. Как сказал поэт, пиду шукать по свету, дэ оскорбленному есть чувству уголок. А вас, Клавуся, буду любить издаля, как Петрарка Лауру. (Идет к дверям, но возвращается.) Да, забыл. Это вам на свадьбу. (Протягивает футляр с колье.)
Клава. Нет, Коля, это я все-таки не возьму, это слишком дорого.
Микола. Та ерунда!
Махнув рукой уходит.
Прахов (Клаве). А все-таки жаль.
Клава. Чего?
Прахов. Вы столько времени потратили на Достоевского.
Клава. А мне не жалко. Очень хорошая проза. Но стихи Вадика мне нравятся больше.
На сцене очень необычное средство передвижения. Не то низкая телега, не то розвальни, а может быть, автомобиль. На заднем плоском белом борту этого сооружения большими кривыми буквами написано:
БИЭМДАБЛЪЮСофья Гавриловна сидит внутри, а Былкин, Надежда и Филипп укладывают вещи. Им помогают Клава и Немилов. Звук сирены, блеск мигалки. Появляется Володя.
Володя. Здравствуйте, господа. (Не слышит ответа.) А вы куда собрались?
Былкин. Мы… А в общем… (Не знает что сказать.)
Надежда. В общем, туда, где вас нет.
Володя. Где нас нет?
Софья Гавриловна. Взлетаем! (Прощально машет Володе рукой.)
Оказывается, «Биэмдаблъю» — это не телега, не сани и даже не автомобиль, а что-то сказочно-летательное. Слышен рев реактивных двигателей. «Биэмдаблъю» с нашими героями удаляется, одновременно поднимаясь, и исчезает в глубине сцены.
Володя (один на сцене. Повторяет). Туда, где нас нет? (Пожимает плечами.) А мы, как мне кажется, есть везде.
КонецВодевиль в одном действииОднокомнатная квартира в Москве, в районе Беляево.
Входят Отсебякин и Надя.
Отсебякин. Ну, вот мы и дома. Раздевайтесь, вешайтесь, так сказать, и проходите… Замерзли?
Надя. Да нет, ничего. Все о’кей.
О. Ой! Подморозило здорово, как и положено на Рождество. Крещенские морозы, однако же, бывают трескучие. На улице-то ладно, но если б они хоть автобус отапливали, а они экономят. Они теперь на всем экономят.
Н. Кто «они»?
О. Власти. (Поспешно поправляется.) Нет, я имею в виду, конечно, местные власти. Да вы не стесняйтесь, садитесь. Убрано не тщательно, квартира, сами понимаете, холостяцкая. (Пауза.) А я лично дрожу не от холода, а от страха.
Н. От страха? А чего это вы так боитесь?
О. Сейчас-то уже не боюсь, а в ЗАГСе боялся. Вы разве не заметили, я когда расписывался, рука сильно дрожала? Я обычно не сокращенно расписываюся, а полностью: «От-себя-кин». А тут «т» написал, «с» написал, а дальше рука вовсе не подчиняется, и я тогда просто крючок вывел какой-то.
Н. Надо же! А в чем дело?
О. Ну как же. Фиктивный брак, сделка, можно сказать, тщательно незаконная.
Н. Подумаешь, незаконная. А кто сейчас по закону живет? Все воруют.
О. (осторожно). Я бы все-таки не обобщал.
Н. А я и не обобщаю. Я просто говорю: все воруют. Потому что не своруешь — не проживешь. Я в торговле работала, там все воровали, перешла в салон красоты — и говорить нечего.
О. Однако с мороза желательно разогреться. Как насчет чайку? Или кофе?
Н. С удовольствием.
О. А может, чего покрепче? Впрочем, вы, вероятно, водку не пьете?
Н. Почему же? Я женщина современная. Я и бормотуху употребляю.
О. Бормотуху? И часто?
Н. Нет, не часто. Иногда. С Витькой.
О. Кто это — Витька?
Н. Витька? Хахаль.
О. Вы как-то выражаетесь не очень, я бы сказал, тщательно. Что значит «хахаль»? Можно ведь как-то иначе. Ну, допустим, возлюбленный.
H. Витька? Возлюбленный? Ха-ха. Насмешили. Возлюбленные сейчас только в театре бывают или в кино. Да и то из прошлого века.
О. Хорошо, согласен. Возлюбленный — понятие, может быть, устаревшее. Можно сказать, например, «ухажер».
Н. Ой, что вы! Ухажер — это все же тот, кто ухаживает, а Витька… ну, в общем, хахаль.
О. Ну вот закуска готова, можно и выпить. (Наливает.) Берите вот хлеб, лук, сырок плавленый. Мяса, к сожалению, никакого. Вчера за одесской колбасой сорок минут стоял, давали по полкило в одни руки, а мне все же не досталось.
Н. В магазинах уже вообще жрать нечего.
О. Я бы все же не обобщал. Временные затруднения, конечно, имеются, но мы этого не скрываем.
Н. Вы-то не скрываете. Уж и скрывать нечего, все пусто.
О. Ну ладно, об этом не будем. Выпьем. Я даже не знаю за… ну, в общем… будьте здоровы.
Н. О’кей.
Чокаются, выпивают, закусывают.
О. Что же этот ваш Витька — хороший человек?
Н. (удивленно). Витька? Вы что, смеетесь? Пьянь да рвань. В такси работал, человеком был. Потом за пьянку в слесари перевели на исправление. А там исправишься. Там чего-нибудь открутил — бутылка. Чего-нибудь закрутил — бутылка. Спивается народ.
О. Ну, это, вы вообще… знаете… не надо. Я считаю, беда не в том, что много пьют, а что мало закусывают. Ну, давайте еще?
Н. О’кей.
Чокаются, выпивают, закусывают.
