Тереза. Оставь хоть несколько штук.
Тард. За кого ты меня принимаешь? Я люблю пошутить, но знаю, как вести себя в обществе. (Устраивается поудобнее в одном из кресел.) А ты чего не садишься? Вон то маленькое, у камина, очень уютное. (Пауза.) Такие большие сигары стоят не меньше девяти с половиной франков штука. На эти деньги можно купить целую дюжину простых сигар. Представляешь, твой отец выкуривает двенадцать сигар зараз? А госпожа Тард, бывало, устраивала мне сцены из-за какой-нибудь одной грошовой сигары. Если бы она увидела меня сейчас, я был бы на седьмом небо. Надеюсь, ты ей написала?
Тереза. А ты?
Тард (уклончивый жест). Она — твоя мать! А я был так занят эти дни. Прогулки, отдых, трапезы. Сегодня к ужину цыпленок по-милански.
Тереза. Откуда ты знаешь?
Тард. Черт возьми, справился у кухарки. (Пауза. Размечтался.) Цыпленок по-милански. Ты но знаешь, что это за штука, а?
Тереза не отвечает.
А, дочурка? Ты не знаешь, что это такое — цыпленок по-милански?
Ответа нет.
(Оборачивается.) Ты что же, не хочешь отвечать? Нельзя сказать, чтобы ты была любезна с отцом. Когда мы наедине, еще куда ни шло — мне не привыкать. Но посторонние, наверное, только руками разводят. В конце концов, по-моему, тебе не в чем меня упрекнуть. Я опрятен, веду себя с достоинством, умею поддержать разговор. У кого еще из твоих подружек найдется отец, который так ловко носит смокинг и так непринужденно курит сигары по девяти с лишним франков штука?
Пауза.
Само собой, ты предпочитаешь отмалчиваться. Тебе нравится меня унижать. А я повторяю: назови такую подругу.
Снова молчание.
(Устремляет взгляд на маленький погребец, стоящий рядом с ним, с тревогой.) А где же твой жених? Обычно он после обеда сидит с нами.
Тереза. Не знаю. Он заперся с Гартманом.
Тард (теперь уж по-настоящему беспокоясь). Послушай, но ведь если они работают, он вернется не скоро. Может, ты сама подашь нам коньячок? В конце концов, ты ведь здесь молодая хозяйка, а, дочурка?
Тереза. Нет.
Тард (вставая). Самому взять, пожалуй, не совсем удобно. А впрочем, здесь попросту, по-деревенски.
Тереза (хватая его за руку). Я запрещаю тебе открывать погребец!
Тард. Вот новости! Это еще почему?
Тереза. Я не хочу.
Тард. Французы никогда не подчинялись произволу. Объясни причины.
Тереза. Мне надоело смотреть, как ты шаришь по всем шкафам здешнего дома.
Тард. Надеюсь, ты не принимаешь своего отца за вора?
Тереза. До сегодняшнего дня ты ничего не крал, потому что красть у посторонних небезопасно. Но я не поручусь, что в доме людей знакомых ты устоишь перед соблазном…
Тард (пожимая плечами). Ты несправедлива. Как ты не можешь понять, твой отец, старый артист, интересуется сокровищами искусства, собранными в этом доме! (Пауза. Садится; вдруг, жалобно.) Ах, Тереза! Зачем ты привезла меня сюда? Твой старый отец вкусил прелесть роскошной жизни, жизни среди порядочных людей. Как бы я хотел провести остаток моих дней в такой обстановке… По правде говоря, мне не следовало посвящать себя неблагодарной музыке. Я создан для другой участи. Не забывай — твоя мать была из простонародья. Забавно, я сказал «была». Мне здесь так хорошо, что я вообразил, будто ее нет в живых. Так вот, повторяю, твоя мать была из простых, а в моих жилах течет кровь добропорядочных буржуа. Признаешь ты это или нет, но под личиной старого забулдыги-артиста кроется потомственный буржуа. (Продолжая говорить, встает и делает попытку открыть погребец, ему это не удается, тогда с помощью перочинного ножичка, который висит у него на цепочке от часов, он пытается открыть замок.)
Тереза (заметив это). Это кто же — потомственный буржуа или старый забулдыга пытается сейчас взломать замок?
Тард (уязвленный, складывает ножик и возвращается в свое кресло. По дороге берет еще одну сигару и прячет в карман). Послушай, какая муха тебя сегодня укусила? Позволь тебе заметить, дочурка, что твои насмешки кажутся мне неуместными… Не понимаю, зачем ты заставила меня приехать сюда, если твоя цель — отравить мне жизнь! Твой жених и Гартман со мной очень милы. Ты одна меня третируешь. А почему? Можешь ты мне объяснить? То-то и оно, что не можешь.
Тереза устало прижимается лбом к оконному стеклу.
Ну, ясное дело. Ты считаешь своего отца дураком. Тогда потрудись, пожалуйста, объяснить этому дураку одну вещь, которую он никак не возьмет в толк. Я вот о чем. Ты, стало быть, меня стыдишься, — так ведь? Ладно, не стану сей час распространяться о том, насколько это несправедливо незаслуженно и обидно: пусть так — ты меня стыдишься Кстати сказать, сегодня с самого утра ты каждую минуту тычешь мне этим в глаза. «Не взламывай погребец!» А ведь ть могла сказать: «не пытайся открыть» или в крайнем случае «не сломай замок», а ты как бы невзначай выбрала самое непотребное выражение, но — замнем… Итак, «не взламывай погребец», «не шарь по шкафам», «оставь другим сигары» «посмотри, какие у тебя грязные ногти», «ты весь в перхоти, почистись» и так далее и тому подобное. А все артисты, замечу в скобках, всегда в перхоти. Такая уж это штука, нет от нее надежного средства. Стало быть, ты меня стыдишься. Ладно. Ты всегда корила меня за грязные ногти, за перхоть. Ты дурная дочь. Это для меня не новость. Для того, кто произвел тебя на свет, твое теперешнее поведение глубоко оскорбительно, но оно его не удивляет. Но вот что странно. Сколько мы здесь дней, дочурка? Не хочешь отвечать? Воля твоя, я сам тебе отвечу: вот уже шесть дней — дважды три — шесть, — как мы приехали. И выходит, что первые пять дней нашего пребывания здесь ты меня не стыдилась. Ты мне возразишь, что я не каждый день заставляю тебя стыдиться. Но я тебе отвечу, цыпочка, как на духу. Если в какой-то момент мое поведение могло заставить тебя стыдиться — так было, да простит меня бог, в первые два-три дня нашего пребывания здесь. Да, признаюсь тебе, в первые дни я был ослеплен. Роскошные пиршества, вот эти кресла, сигары — сколько душе угодно, коньяк, который подают каждый день, что там говорить… (Вздыхает, поглядывая на погребец.) Словом, за первым обедом — ладно уж, скажу все как есть — я был не на высоте. Съел пять порций шоколадного крема… Уронил анчоус в свой стакан… Рыгал… Между нами говоря, все это не так уж страшно. При каждой своей оплошности я отпускал какую-нибудь шуточку и с честью выходил из положения. Но в общем в тот день — видишь, твой старый отец смиренно в этом признается — я мог дать тебе некоторый повод стыдиться меня.
Тереза. Не трать слов попусту, я стыдилась.
Тард. Ага, стыдилась! Допустим! Ну, а как ты вела себя во время этого обеда? Хохотала во все горло над каждым моим промахом. Это ты громогласно подстрекала меня, привлекая ко мне всеобщее внимание, взять пятую порцию шоколадного крема. Мало того, ты пыталась ввести меня в заблуждение насчет мисочки с теплой водой, которую нам подали в конце обеда. Не вмешайся твой жених, ты заставила бы меня выпить эту воду, гадкая девчонка, а до этого по твоему наущению я съел лимон с кожурой. А когда на меня напала злосчастная отрыжка, твой жених — он человек воспитанный — отвернулся, а ты расхохоталась, стала хлопать в ладоши и закричала: «На здоровье, папа!» Что, разве ты не кричала: «На здоровье, папа!»?
Тереза (устало). Кричала.
Тард. А в гостиной, пользуясь понятной слабостью старика, которому жизнь всегда во всем отказывала, разве не ты заставила меня взять четыре сигары? И разве не ты налила мне подряд семь рюмок коньяку и подпоила меня, как подпаивают мидинетку, чтобы она болтала невесть что?.. Ясное дело, я и болтал невесть что… Меня стоит подпоить, из меня песенки так и льются… И однако… Песенка песенке рознь. Если бы ты меня не подзуживала, я, может быть, спел бы «Когда белеет вишни цвет». Куда там! Ты потребовала, чтобы я спел фривольные куплеты, и все для того, чтобы мне пришлось делать непристойные телодвижения! А сама покатывалась с хохоту. Мне даже вспомнить об этом стыдно. Что, разве этого не было в первый день?
Тереза. Было, папа.
Тард. А сегодня ты меня попрекаешь из-за каждого пустяка. Согласись, что одно противоречит другому.
Тереза. Да, папа.
Тард. Тогда объясни мне, пожалуйста, что значит эта внезапная перемена?
