Семён встряхнул головой, пробуждаясь от наваждения. И как бы очнувшись, он снова вернулся в самого себя, обретя вновь своё покинутое на миг тело, став снова тем самым Погодиным, сидящим за столом, промокающим салфеткой залитую вином скатерть.
Граф поставил опрокинутый бокал и вновь наполнил его вином.
– Что вы, в самом деле, что вы, Семён Данилович, не в ваших годах этак внезапно хандрить. Успокойтесь. Выпейте, расслабьтесь. Нельзя же всё так принимать близко к сердцу. Я понимаю, вы человек с тонкой, ранимой душой, – услышал Погодин до конца пробудивший его голос графа. – В конце-то концов я же не удав, а вы не кролик. Хотя, должен признать, к моему великому сожалению, бытует мнение, будто бы я являюсь вестником смерти. Ну, право же, обидно. Вот вижу – и вы туда же, – сказал с горькой досадой граф.
Сделав глоток вина, он постучал пальцами по столу в том месте, где багровело пятно. Затем, подавшись чуть вперёд, он пододвинул за собой кресло ближе к Погодину.
– Вроде бы, хочешь засвидетельствовать своё почтение или оказать посильную помощь, а тут – на тебе: кто в обморок падает, кто крестится, как ошалевший, причём вдобавок ещё и не добрым словом поминает. Как-то у меня случай был с вашим известным поэтом очень широкой русской души. Не успел я и рта открыть, как он в меня засветил тростью. А ещё лирик. К счастью, пострадало зеркало, в котором я отразился. Пожалуй, если бы не оно, трость точно угодила бы мне в переносицу. Может, конечно, поэт был с хорошей дружеской попойки, а может, спросонья… Понимаю, бывает, не разобрался. Бог ему судья. Обиды на него я не держу. Так что не вяжется у меня дружба с вашим братом, Семён Данилович. Право, не понимаю, вроде бы люди творческие, образованные, и вдруг ни с того, ни с сего голову теряете. Однако же всё это как-то прямолинейно, как в очереди за колбасой. Да что, собственно, говорить о вас – всё пустое, если сам гениальный Моцарт при виде меня испытал смятение.
– А Реквием? Как же тогда Реквием? Для кого он был заказан, как не для него самого. Ведь Моцарт считал этот заказ своим смертным знамением.
– Всё вздор, приклеится же клеймо – не ототрёшь. – Вдруг граф понизил голос и, приблизившись к уху Погодина, почти зашептал: – Вот скажите мне, Семён Данилович, игра вашего воображения заходила когда-нибудь так далеко, чтобы вы себя видели на своих собственных похоронах, когда на крышку вашего гроба сыплются комья земли, вырастающие в могильный холм?
Погодин молчал.
– Я думаю, что вы себе это представляли, возможно, и не раз. Понимаю, вам неприятен этот разговор. Ведь даже мысль об этом холодит сердце. Вам страшно. Страшно, потому что вы смертны. Хотя я допускаю, что, возможно, страшит не сама смерть, а то, что за ней стоит. Что там, за этой чертой? Вечная тьма или свет? А вот я, представьте себе, Семён Данилович, счёл бы за счастье оказаться на вашем месте. Я бы не задавался этим вопросом. И мне, признаться, как мысль, так и беседа об этом – просто как бальзам на душу. Сколько бы я отдал, чтобы не только в своём представлении, но и в реальности перейти этот порог. И если мне отказано в смерти, то я могу хоть услышать её шаги в поминальной мессе, заказанной мною для себя в моём Реквиеме. Вас же, Семён Данилович, могу заверить, что смерть – это ещё не конец. И мой вам совет: относитесь к ней, как к очередному приключению.
– Так кто же вы на самом деле, граф? – взмолился Погодин.
Сен-Жермен загадочно улыбнулся.
– Продавец вещих снов, – ответил он.
– Это что, розыгрыш?
– Отнюдь. Входя в сновидения через «Зеркало судьбы», я могу не только поведать о будущем, но и спасти кому-то жизнь. Плата за эту услугу весьма символична для спасённого, но очень весома для меня – это свеча, поставленная в храме в знак благодарности. На вопрос, кто же я на самом деле, вы получите ответ позже. Единственное, что я могу сказать, ваши предположения о моём возрасте ошибочны, хоть и лестны для меня. Ведь даже пятьсот лет – слишком малый срок, чтобы искупить один большой грех, тянущийся за мной почти уже две тысячи лет.
Погодин хотел спросить что-то ещё, но граф остановил его жестом руки.
– Поспешим делать добро. Идите за мной, – сказал он.
Пройдя длинным коридором, они вошли в небольшую комнату. Стены и потолок её были задрапированы чёрным бархатом. На полу лежал ковёр с кабалистическими знаками. Во всех четырёх углах стояли золотые канделябры в форме драконов. Каждый из них сжимал в лапах по знаку одной из четырёх стихий – огня, воды, земли и воздуха. Их оскаленные пасти, задранные вверх, пожирали горящие свечи. Но более всего поражало взгляд овальное зеркало, обрамлённое кристаллами рубинов, янтаря, изумрудов и аметистов. Почти в рост Погодина, оно стояло посередине комнаты на двух мощных серебряных львиных лапах.
– Подойдите к зеркалу и загляните в него, – попросил граф.
Погодин молча выполнил просьбу.
Зеркало сразу ожило. Серебряная муть стала проясняться, и вот уже на зеркальной глади появилась московская пятиэтажка, выкрашенная в какой-то невероятно гадкий жёлтый цвет. Затем изображение стало приближаться.
В открытом настежь окне пятого этажа на подоконнике, на самом краю стояла та самая рыжеволосая незнакомка из сквера. За её спиной, как два крыла, развивались белоснежные занавески. Скрестив на груди руки, она смотрела в небо. Перед глазами у Погодина всё поплыло. Хотелось кричать, но нарастающий ужас, будто сапогом, наступил на горло.
– Стой, стой, за твоей спиной не крылья, – шептал он. – Ты не взлетишь, ты разобьёшься. Оглянись. Это просто льняные тряпки, терзаемые ветром. Тебя обманули, слышишь, тебя обманули!
Может быть, глупо, но хотелось верить, что время, услышав его мольбу, подарит хоть один-единственный миг, как взмах крыла, остановит сумасшествие и не даст ей сорваться в бездну. Но что-то подсказывало, разрывая эту веру в клочья, как вечный стук маятника – всё не так, всё не так.
Казалось, что сейчас в эту самую секунду весь этот мир обрушится, обескровленный, растерзанный, мокрый от слёз. Её лицо было не по земному поразительно спокойно. Так бывает только тогда, когда решение уже принято. Когда оно одно остаётся единственным выходом.
– Боже мой, Боже мой! – застонал Погодин, обессиленно опускаясь на колени. – Почему, почему? – крутилось у него в голове. – Прошу тебя, только не она, только не она. Пусть лучше исчезнет, провалится в преисподнюю этот дом с его вызывающим тошноту жёлтым фасадом, с его безучастными, как глаза могильщика, окнами, бездушно пялящимися на мир, как на огромное кладбище, с его обшарпанными вонючими стенами, выплёвывающими из своего чрева ещё одну никем не замеченную жизнь.
– Так что вся надежда только на вас, голубчик! – сказал Сен-Жермен.
Погодин непонимающе посмотрел на графа.
– Да, да, Семён Данилович, именно на вас. Я бы и сам рад, но, увы, очень уж тяжело бороться с предрассудками, – он покачал головой, – очень тяжело. Если белое можно очернить, то чёрное обелить – безнадёжно. Поэтому лучше лишний раз не искушать вашего брата своим появлением. Боюсь усугубить и без того зыбкое равновесие вещей. Поскольку любое моё вмешательство в события, которые можно изменить в лучшую сторону, могут принять нежелательный оборот, и на чашу весов добавится ещё один груз моей отрицательной славы.
– Но только не она, только не она, – шептал Погодин.
– Успокойтесь, Семён Данилович, – вернул его к реальности голос графа. – Поверьте, земля, отстонав, залечит истерзанную плоть реками и озёрами и вновь зазеленеет девственными лесами. И путник, испытав страдания тернистого пути, вновь обретёт утраченные силы и, ощутив блаженство в плену некошеной травы, с упоением в сердце будет смотреть через лезвия осоки, как вырванные из сна хрустом сухой ветки, взбивая крыльями зеркальную гладь озера, взмывают к багрянцу восхода дикие утки. Как в глубине зелёного бора, тронутого первой зарницей, эхом отзовутся лесные птицы. И, встревоженные их криками, разрывая пелену тумана, понесутся за горизонт окрашенные восходом красные кони. А над всем этим цветущим раем будет парить белый ангел добра и милосердия.
Погодин, дрожа всем телом, встал.
Поддержав его под локоть, граф продолжал:
– Да очнитесь же, наконец, возьмите себя в руки! Вы же не кисейная барышня. Вы, дорогой Семён Данилович, всего лишь заглянули в недалёкое будущее. То, что предстало перед вашими глазами – это ещё не приговор. Всё можно изменить, причём это в ваших силах. Тем более что кто-то так желал написать её портрет. Не правда ли? И знайте, эта зеленоглазая незнакомка – Моцарт поэзии.
– Неужели доказательством гениальности служит смерть? – прошептал Семён.
– Исключим это из правил. Да, да, Семён Данилович, вся надежда на вас, только на вас. Беда уже стучится в её окно. Не допустите, чтобы она ворвалась в её дом. Соберитесь с мыслями. Всё поправимо. Сейчас я вас отправлю назад, на то самое место первой вашей встречи, но минутой позже. Дабы вы не встретили самого себя. Вы готовы?
