От такой лести Семён опешил:
– Простите, но какой же из меня дворянин, я всего лишь простой художник.
– Ваши дворянские корни выдают не только глаза, но и благородная стать. И если вы не знали, то знайте, что на ваших плечах лежит не только талант художника, а ещё и титул чести. И пусть для вас оркестр сыграет что-нибудь праздничное, например, вальс. Ну, а мне же разрешите откланяться. – Байрон склонил голову.
– На каком оружии будете драться? – спросил граф.
– Как настоящие мужчины, только на шпагах, никаких пистолетов, – ответил Байрон. – Порохом коптят небо только самоубийцы или же эгоисты, считающие, что только под их ногами крутится земной шар. Дуэль это философия, а не глупый выстрел. Это диалог о жизни и смерти. Ведь только каждый удар клинка определяет правоту и ценность того, что было сделано тобою в жизни.
Оркестр, находящийся на балконе, заиграл вальс Штрауса. Под исполнение этой чудесной музыки Байрон удалился.
Сен-Жермен пригласил Погодина к столу.
– Понимаю, вы устали с дороги, вам нужен отдых, путь к неизведанному тяжек, как терновый венец.
Семён сел за стол и хотел было прикоснуться к холодной закуске.
– Постойте, лучше налейте себе бокал красного вина, – сказал граф. – Возьмите его и посмотрите на свет. Вы не задавали себе вопрос: отчего так волнует красный цвет, чарует и кружит голову? Это цвет необузданной любви, сумасшедших страстей и порока. Согрейте бокал в чаше ладоней, вдохните аромат вина и затем чуть вкусите его терпкую пряность, и вы ощутите мимолётное прикосновение женских губ. Оно поистине божественно. В нём скрыта магическая тайна огня и отсвет багрового заката. Не правда ли, оно подобно крови, текущей в жилах и дающей жизнь?
– Причём так же, как и смерть, – сказал Погодин.
– Браво! – Граф захлопал в ладоши. – Да-а-а, – протянул он, с едва уловимой улыбкой, – никак, признаться, не ожидал. Однако, однако… Вот так вот легко, с плеча, этакое мрачноватое заключение на все мои напыщенные аллегории. Хотя, должен признаться, и это имеет место. Но, опять же, как принять сию услугу? То ли замёрзнуть от вина, как пьяный извозчик, то ли выпить с ним яду от неразделённой любви, или…
– Или же с помощью него разрешить любовный треугольник и быть отравленным, как Моцарт, – перебил его Погодин.
– Вот никогда бы не подумал, и даже представить себе не мог, что в смерти Моцарта замешана женщина, – рассмеялся граф. – Забавно, очень забавно.
– Позвольте, разве гениальность не женщина, с которой Всевышний обвенчал его с колыбели, и с той самой минуты этот союз стал для него роковым?
– Поскольку появляется ревнивый завистник и травит соперника ядом, – перебивая Погодина, продолжил граф.
– Да, именно так, – закивал художник, – а как же иначе.
– Если бы это было так, мой любезный гость, то это было бы до зевоты скучно и просто. Вы помните в детстве забавную игру? Накрываешь ладошкой солнечный зайчик, а он всегда ускользает, и, как бы ты ни старался его поймать, результат один и тот же. Так же и гениальность. Она, скорее, дар божий. Его не пришпилишь, как порхающую бабочку булавкой к нотному листу. Он подобен божественному лучу света, пробившемуся через серые облака, чтобы хоть на миг согреть озябшую землю. Я с вами согласен лишь в том, что действительно существовал треугольник. Но за этим стоит совершенно иное, нежели вы предполагаете. От самого начала и до конца судьбу Моцарта определяли три цифры «восемь».
– Так в чём же дело? Поведайте, растолкуйте, просветите, наконец. Развейте эту тёмную историю.
– Хорошо. Тогда будьте, хотя бы на минуту, внимательным, пытливым слушателем, а не обвинителем.
– Я весь – внимание, – сказал Погодин, не скрывая улыбку.
– В 1756 году, накануне среды 27 числа, январское солнце уступило свинцовое небо Зальцбурга холодному свету ликующих звёзд. Высота его составила первую восьмёрку. Это были восемь градусов в созвездии Водолея. Этим же зимним вечером, когда часы пробили восемь раз, божьи уста поцеловали родившегося младенца. Это была вторая восьмёрка. Избранником же, которого приблизил к себе Создатель, был Моцарт. В этом подлунном мире он воздвиг за свои тридцать пять лет божественный храм музыки во спасение грешных душ. Сумма чисел его лет жизни составила ещё одну восьмёрку, третью по счёту. Он выполнил назначенную миссию, и ему на Земле уже делать было нечего. Сошлись три восьмёрки, открывшие ему дорогу к вратам вечности.
– Ну а что же тогда Сальери? – не выдержал минутного молчания Погодин.
– А что Сальери… – улыбнулся граф. – Он, разве что, травил жизнь Моцарта своими интригами, нежели ядом. Поверьте, можно быть другом, а за его спиной точить топор. Старый интриган Антонио закончил свою жизнь в психушке. И чтобы хоть как-то приблизиться к гению Моцарта, он и сочинил этот вздор о его отравлении. Причём сам настолько поверил в свою небылицу, что в искуплении вымышленной вины для большей убедительности полосонул себя по горлу бритвой. Самоубийства не случилось. Рана оказалась пустячной. Но что удивительно – его расчёт был верен: вся эта затеянная им интрига будоражит умы и по сей день. Ведь, чтобы остаться в истории, не обязательно быть гением, достаточно назвать себя его палачом. Так что, говоря о Моцарте, мы вспоминаем и Сальери. Причём не как композитора, а как отравителя Бога музыки.
– Знаете, граф, я, конечно, не был свидетелем загадочного визита чёрного человека, заказавшего реквием Моцарту. Однако мне даже страшно признаться себе в том, что ваше появление в моей мастерской чем-то походило на ту историю, произошедшую без малого два столетия назад. Не будь той громадной пропасти во времени, разделившей тот день с сегодняшним, у меня не осталось бы и тени сомнения в том, что этим чёрным человеком были именно вы.
– Ну а вдруг этим чёрным человеком действительно был именно я? – заговорщически тихо прошептал граф.
Погодин почувствовал, как его уши краснеют, будто разоблачили тайну из его детских снов о том, как он попадал в чьи-то ледяные лапы, сжимавшие его грудь, не дававшие дышать. И он, обливаясь холодным потом, боясь пошевелиться, ещё сильнее зажмуривал глаза, чтобы, не дай Бог, не увидеть чего-то страшного.
– Что ответить вам на эту шутку? – выдавил из себя Погодин. – Я, конечно, наслышан о вашем долголетии и могу разве что отметить, как вы хорошо сохранились.
– Вы уверены, что это была шутка? – Граф испытывающее посмотрел на художника.
Погодина вдруг охватил вихрь самых разнообразных чувств: неловкость, удивление, стыд. Стыд за то, что он беспардонно влез в чужую тайну. И, наконец, его с головой накрыл страх, тот самый, из детских снов.
– Не хотите ли вы сказать, что вам за двести лет?
Сен-Жермен молча сделал глоток вина.
– Но это же полный абсурд. – Семён на секунду замешкался. – Неужели слухи о вас не врут и вам пятьсот? Но столько не живут…
– Хорошо, тогда скажите мне, уважаемый Семён Данилович, можно ли назвать абсурдом всё то, что с вами произошло? Согласитесь, такое даже не присниться, и уж совершенно точно не явится в белой горячке. Хотите вы этого или нет, но это было. Вы приподняли завесу тайны и стали участником разворачивающихся событий, а не сторонним наблюдателем. Давайте закончим историю, которая началась у вас в мастерской 11 апреля в День всех Тайн.
Погодин почувствовал необъяснимую, колющую занозой в сердце, тревогу. От лица отхлынула кровь.
Чтобы заполнить создавшуюся напряжённую паузу, граф миролюбиво наполнил бокалы вином.
– Понимаю вас, Семён Данилович, делать открытия – это порой очень хлопотная штука. Решение вроде бы уже найдено – вот оно! Но откуда-то вдруг возникают сомнения. Ах, эти сомнения…Чёрт знает, что это такое… Откуда они только берутся, и куда девается уверенность? Казалось бы, что мешает-то? Ан-н-н нет-с! Где-то там, внутри нас начинает грызть гнусный маленький червячок бессознательно зародившегося смутного страха. Ведь вдруг откроешь нечто такое, что потом и не знаешь, что с этим открытием делать. Нужно ли оно? Станет ли от этого кому-нибудь легче? И не потянется ли за ним цепочка вопросов, на которые придётся искать ответы, которые, возможно, изменят вашу дальнейшую жизнь. А может быть, и не только вашу, но и чью-то ещё. К примеру, вашего друга Ивана Стародубцева или той незнакомки, что вы утром, может быть, случайно, встретили в сквере и одарили цветами.
Погодин облизнул пересохшие губы и потянулся за бокалом вина. Непослушные пальцы скользнули по хрусталю, и он вдруг увидел всё происходящее со стороны. Да, вот он, именно он, а не кто-то другой, так неловко опрокидывает на стол бокал вина и, как в замедленной съёмке, плавно откидывается на спинку кресла, разводит руками, извиняется. Граф улыбается, кивает. И на скатерти так же медленно и тягуче расползается красное пятно.
Семён встряхнул головой, пробуждаясь от наваждения. И как бы очнувшись, он снова вернулся в самого себя, обретя вновь своё покинутое на миг тело, став снова тем самым Погодиным, сидящим за столом, промокающим салфеткой залитую вином скатерть.
