Здесь, в чужом и лишь отчасти своем (как-никак она написала о нем целых три книжки) мире, именно Гилиана и трое альсоров – Искра, Пепел и Лед – были для нее самыми близкими. Рядом с ними было легче принимать сумасшедшие перемены, ворвавшиеся в жизнь, и даже свалившиеся на голову неприятности.
– Мы вернемся, – пообещал Эльсор.
Взял руку Ники и, поднеся к губам, коротко, но очень нежно поцеловал в середину ладони. Коже стало горячо и чуть-чуть щекотно. А в серебряном взгляде Пепла танцевали загадочные темные огоньки. Медленно, будто вальс или тот самый гаэрон. Хотелось приглядеться получше, узнать наверняка, однако альсоры уже вышли из покоев. С тихим стуком закрылась дверь. Только тогда Ника огляделась.
Дарет едва заметно усмехался в усы, хоть отродясь и не носил оных, да почесывал горлышко своего живого детектора ядов. Ила, кажется, пребывала в еще большем ступоре, чем ее новоявленная госпожа. Теперь, когда не надо было куда-то бежать и немедленно действовать, чтобы спасти чью-то жизнь, горничная могла позволить себе состояние обалдения. Никогда она так близко не была рядом сразу с двумя альсорами Владычицы, а уж как запросто с ними общалась лоана Вероника!
Ника подняла с пола ничуть не возражающую против того, чтобы ее немного потискали, Шотар и выпалила, осененная блестящей идеей:
– Эй, Ила, а твои мама и сестренка не захотят в дареном особняке пожить, раз уж мне все равно от него не отделаться? Ты же говорила, вы без дома остались.
Горничная онемела, лицо исказилось в странной гримасе. Ника, испугавшись, что сказала что-то несусветно оскорбительное, хоть и непонятно почему, поспешно продолжила:
– Извини, я не хотела тебя обидеть. Ничуточки! Если не хочешь, то и не надо, считай, я сдуру ляпнула и уже взяла все свои слова обратно. Забыли? А? Ила?
– Я… я… – Кареглазка всхлипнула и, опустившись на колени, попыталась поцеловать Веронике руки. – Я должна бы отказаться, да только не могу, ради них. Не надо назад! Я… мама хорошей кастеляншей может быть, она об особняке позаботится, если позволишь, Ника!
Такого дикого чувства неловкости Ника не испытывала ни разу. Однажды, будучи на втором курсе института, она заприметила бывшую одноклассницу и поторопилась догнать. Бежала с криком пол-остановки, схватила за плечи и, развернув, увидела ошалелое и какое-то брезгливое лицо совершенно незнакомой девушки. Тот случай и в подметки не годился сегодняшнему. Никто и никогда не падал на колени, никто не бил поклонов и не приседал в реверансах (школьные спектакли не в счет). А тут такая же девушка, считай ровесница, плачет, елозит по полу и порывается руки облизать.
Неуютно было ужасно, когда Вероника почти силой – и откуда только эта самая сила взялась – подняла Илу с пола и обняла, смущенно шепча:
– Ну чего ты, не надо так. Все хорошо будет, никогда так больше не делай, хочешь поблагодарить, спасибо скажи и все, а так не надо. Я себя какой-то сатрапкой-рабовладелицей ощущать начинаю. Мы же вроде как подружились, а ты на полу пыль собираешь. Не надо, пожалуйста!
– Спасибо, – воплощая просьбу Ники в жизнь, робко улыбнулась Ила, взмахивая мокрыми стрелками слипшихся от слез ресниц. – Сами Плетельщики Судеб надоумили меня к тебе явиться!
– Кто бы ни надоумил, хорошо сделал! А ты и вовсе замечательно, когда послушалась! – объявила Ника, припоминая странную религию Альрахана, в которой, наверное, в силу почти бесконечных возможностей Владычицы, не было места богам. Лишь Плетельщики Судеб, загадочные незримые создания, выплетали дороги судеб людей. Но сами и только сами люди выбирали, на какую тропу ступить. Конечно, путались и ошибались, как же без того, но никого не винили в своем выборе, который потом, когда истечет отпущенный срок, рассматривался как единый узор, сообразно красоте и гармоничности коего отпускали его творца в следующую жизнь.
Грохот в коридоре помешал продолжению философско-религиозных рассуждений. Дарет мгновенно насторожился, положив руку на рукоять меча. А Ника удивилась:
– Что за погром, вроде не Французская революция на дворе?
После утренней попытки отравления традиционной кашей переселенка Соколова готова была поверить в штурм коридоров врагами. Ну и что, что раньше тут таковых не водилось? Специально для Ники, чтобы жизнь медом не казалась, взяли и завелись, десяток-другой.
– Сидите тут, – велел наемник девушкам и осторожно выглянул за дверь. Теперь, кроме легкого звяканья – остаточных явлений того самого первого грандиозного бума, из коридора дворца доносились еще сочная мужская брань и сдавленные женские всхлипы.
Что бы там ни творилось, на массированную атаку враждебных элементов это никак походить не могло. Почти сразу дверь, за которой скрылся Дарет, вновь открылась, и мужчина вернулся в комнаты с нечитаемым выражением на лице. Вроде бы его спина и загораживала теперь дверь, словно он не рекомендовал девушкам переступать порог, но в то же время загораживала так, чтобы при определенной доле усилий Ника могла просочиться наружу и выяснить все сама, не требуя объяснений, каковых охранник давать совершенно точно не хотел.
Как уж сие ухитрилась почувствовать девушка, не ясно, она даже не стала задерживаться, чтобы обстоятельно разобраться в правильности и источниках информации. Просто скользнула за спину Дарета и распахнула дверь.
Метрах в пятнадцати дальше по коридору плакала служанка, тщетно пытаясь сдержаться, для чего затыкала рот кончиком передника. Бедная девушка, скорчившись, сидела у опрокинутого ярусного столика-каталки, точно такого же, на каком утром привозили завтрак в покои самой Ники, и пыталась сделать хоть что-то с разлетевшимися вокруг судочками, тарелками, кусочками еды и осколками.
Над ней возвышался мужчина, красивый, даже очень красивый, несмотря на помятую, очевидно по причине бессонной ночи, или неумеренных возлияний, или же того и другого вкупе, физиономию.
Однако вся его мужественная эффектность – черные брови вразлет, высокие скулы, прямой нос, растрепанная грива темных волос – не произвела на Нику соответствующего впечатления. Ибо босоногий красавец-греза с обнаженным, хорошо прокаченным торсом орал самым непотребным образом на несчастную служанку. Вся вина бедняжки, как следовало из членораздельных и нормативных обрывков текста, перемежающегося отборной бранью, сводилась к следующему: ее угораздило подкатить завтрак к дверям и не успеть убрать оный, когда Мистер Вселенная соблаговолил распахнуть дверь и, не глядя, ринуться вперед.
Ника не любила конфликтов и искренне удивлялась тем людям, которым жизнь не жизнь без хорошего ежедневного скандала для тонуса. Девушка не считала себя трусихой или тихоней, но ей становилось неуютно, когда кто-то начинал ругаться в ее присутствии, даже если ругался не на нее. И почти физически плохо чувствовала себя Вероника, когда поливали грязью кого-то без вины виноватого. Потому даже в телевизоре абонент Соколова игнорировала кое-какие каналы, сделавшие себе славу на пикантной подаче конфликтных тем и обилии чернухи. Говорят, не стоит слушать и смотреть на неприятное во время еды, потому что негативная информация «съедается» заодно с пищей. Так Ника вообще считала, что гадкие сцены не стоит «есть» ни под каким соусом. Одно дело истинные трагедии, знания о которых ввергают в состояние катарсиса и очищают душу, и совсем иное ругань базарная, площадная, чернушная. Даже просто слушая такое, оплеванной сама будешь.
Мастером-переговорщиком, вроде тех, про которых бывают американские боевики, девушка себя никогда не считала, но по возможности пыталась переключить внимание агрессоров с жертвы на что-то другое. Например, в транспорте достаточно было спросить, как куда-то добраться и сделать самые умилительно-жалобные глаза. И тогда даже самые сварливые бабки или заведенные пассажирами водилы бросали собачиться и пускались в объяснения, спасая занятную глупышку из бедственного положения.
Однако сейчас, глядя на этого зажравшегося, какого-то мерзкого, как червивое яблоко, лоана, Ника совершенно отчетливо поняла, что хочет не спросить дорогу к бальному залу. Праведное возмущение пузырьками газировки поднималось в крови, требуя выхода.
– Вы чего орете, будто шарики дверью зажало? – с равнодушием случайной зеваки осведомилась девушка, начиная атаку раньше, чем дала себе труд задуматься о безопасности такого поступка.
– Эта бессовестная тварь имела наглость опрокинуть мой завтрак! – возопил мужчина, гневно раздувая ноздри.
Бросив быстрый взгляд на Веронику, он затруднился с определением статуса. Одежда не по альраханской моде и фамильярная острота свидетельствовали, что перед ним не служанка, но вот кто именно и чего ей надобно, скандалист, квасивший более суток подряд, с ходу решить не мог, а потому выбрал, как ему показалось, беспроигрышный вариант. Он предложил разделить гнев нерасторопностью прислуги. Любого знатного лоана должна была бы возмутить подобная оплошность.
