— Дуся, дыши ртом… давай, умница… воды… будешь водичку?
Ее подняли рывком. Усадили.
Кукла. Правильно, люди для него, того, кто остался в межмирье, — куклы… и она, Евдокия, фарфоровая. Литые руки. Литые ноги. И голова тоже литая, из фарфора первого класса да расписанная поверху. Волосы приклеены. Глаза распахнуты глупо.
А тело вот тканое, набитое конским волосом.
— Пей давай, по глоточку… за маму твою… тещеньку нашу драгоценную… она же ж, Дусенька, не постесняется самолично заявиться, коль узнает, что с тобою неладно.
Вода холодная.
Пожалуй, это было самое первое безболезненное чувство. Или не чувство, но мысли?
Вода холодная. Сладкая.
— Сделает мне усекновение хвоста аль иных каких важных частей тела… про братца моего вообще молчу…
Бес.
У него вода.
Во фляге. Фляга старая, битая. Где взял? Лучше не спрашивать, а пить, пока вода еще есть… и Евдокия глотает, глотает, силясь наполнить пустоту внутри. И флягу не держит — держится за нее.
— Он у нас ныне в рассудке своем… поглянь, как скалится… ага… недоволен…
Голос есть, а Себастьяна нет. Точнее, он присутствует, но где-то вовне, отдельно от фляги, в которую Евдокия вцепилась.
Не человек — тень расплывчатая.
И еще одна рядом, но эта тоже — нелюдь.
Евдокия рассмеялась, до того замечательной показалась ей собственная шутка. И смех этот длился и длился.
— Ну ты что… Дуся… уже все, почитай… осталось только в повозку эту загрузиться — и домой… мы же ж и дошли, и нашли… и подвигов совершили столько, что и внукам рассказывать хватит, и правнукам…
Глупости говорит.
Но пускай покуда говорит, а Евдокия слышит, то и в теле собственном удержится. А оно, подведшее, оживало. Странно так, тянущей болью в руках и ногах, тяжестью в животе, будто туда не воду — камень подкинули.
— Я… — голос прозвучал надсаженно, — в… в порядке… наверное… Лихо…
— Тут он. — Себастьян флягу отобрал. — Собственной мордой наглою, в которую бы плюнуть…
Лихо зарычал.
А глаза человеческие. Жутко так… морда звериная, а глаза человеческие.
— И плюну. — Себастьяна рык не испугал нисколько. — Когда человеком станешь… нет, ты каким местом вообще думал, когда во все эти дела ввязался? Молчи, без тебя знаю, что не головой… головою думать — это сложно, не каждому дано…
Руку Евдокии подал, и она приняла. Оперлась. Удивилась вяло тому, что вовсе способна идти.
— Но вообще, родственные лобзания и прочие радости предлагаю отложить. — Себастьян глядел не на Евдокию, на небо.
Серое небо, по которому расползалась клякса, будто кто-то с той стороны чернила пролил… а может, и не чернила, но кислоту. Она разъедала небесную твердь. А как разъест до дыр, то и вниз хлынет.
— Не знаю, что это, но оно мне категорически не внушает симпатии. — Себастьян старался держаться бодро, хотя чувство было такое, что с него шкуру заживо содрали. А после вновь натянули, но сперва щедро изнутри солью натерли.
И жгло.
И чешуя, которая то появлялась, то исчезала, не могла избавить от боли. И броситься бы наземь с воплем позорным, с криком. Покатиться, сдирая неудобную шкуру когтями… то-то потеха будет.
Не дождутся.
Выдержит. Как-нибудь. И пусть улыбка его ныне больше на оскал похожа, ну так ничего… скалиться, оно тоже полезно… главное, экипаж тут… пешком бы они далеко не ушли.
Еще бы понять, как управиться.
Как-нибудь… главное, чтоб быстро… этакую механизму Себастьяну доводилось видать на прошлогодней выставке. Нет, та попроще была… поменьше…
— Дусенька, свет души моей… а ты не скалься, нечего было из дому сбегать… сделай доброе дело, садись в экипажу… поедем… мы поедем, мы помчимся…
Наверное, вот так с ума и сходят.
Через боль. Через силу. Выплескивая ярость песнею собственного сочинения…
— …по болотам утром ранним… — Себастьян облизал потрескавшиеся губы. Пить хотелось… но фляга одна, и та краденая…
…или заимствованная у разбойничков. Судя по тому, что творилось в храме, в который их выбросило, разбойникам она больше без надобности. А Себастьяну пригодится.
Уже пригодилась.
— Садись… давай, сиденья мягкие, кожаные… красота… королевою поедешь… а супруг твой сам пойдет, небось о четырех лапах. Даровали же ему боги их за какою-то надобностью…
Лихо уже не рычал, поскуливал, уткнувшись холодным носом в спину… а хорошо… еще бы почесал, но не его когтищами.
Мысли разбегаются, что тараканы в придорожной гостинице.
И Себастьян потрогал голову, убеждаясь, что та еще на месте. И держится крепко. А вот для мыслей глубоких пока не пригодна…
— От Познаньска как-то же добег… — Если говорить, то в голове временно наступает прояснение. Жаль, что горло дерет и каждое слово едва ли не выплевывать приходится. — И вообще… ты садись, Дусенька, садись… и держись покрепче, чую, хорошо пойдем…
В машину Себастьян забрался с попытки третьей. И то Лихо подтолкнул.
Носом в спину.
Рыкнул что-то этакое, не то одобряющее, не то угрожающее. Хрен разберешь… а чернильное-то пятнышко на небесах разрастается. И ежели приглядеться малость, скажем, скосивши глаза, поелику пялиться в открытую на это пятнышко не получалось, то заметно, что закручивается оно спиралью новой грозы. Аккурат над шпилем храмовым и закручивает.
Вон уже и молнии поползли белыми трещинками.
И стало быть, лупанет… чутье подсказывало Себастьяну, что когда оно лупанет, то лучше бы оказаться где-нибудь подальше…
Аврелий Яковлевич, заботливая душа, не только ключ оставил, но и записочку.
«Слева — тормоз. Справа — газ. Шлём в багажнике сзаду».
Шлем сзаду — это актуальненько… да только до заду этого, в котором шлем, Себастьян не сумеет добраться. Ему бы силенок хватило руля повернуть… эх, а с лошадьми все ж проще.
И ненаследный князь покосился на братца.
А тот, почувствовав этакое не особо своевременное внимание к своей персоне, вовсе оному не обрадовался. Оскалился во все зубы, зарычал… нет, жеребец он, может, еще тот, да вот двоих не увезет точно.
— На. — Евдокия протянула флягу с остатками воды. — И подвинься…
— Дуся…
Она упрямо мотнула головой и поморщилась, видать, голова ее мотанию вовсе не обрадовалась.
— Я… управлялась с такими… доводилось. Маменька купить хотела… но потом посчитали, что неэкономно. Керосину много уходит.
Себастьян переполз на соседнее сиденье. Спорить желания не было. Ежели управлялась, то и ладно. То и замечательно просто.
Евдокия отерла лицо. Решительно повернула ключ, и механизмус отозвался протяжным рокотом.
— Хорошо звучит, — пробормотала Евдокия и косу за спину перебросила. — Интересно, сколько в нем лошадиных сил…
— Лошадиных — не знаю, ведьмаковских точно немерено. — Себастьяну рокот не понравился. Вся метаморфическая его натура решительным образом протестовала против этакого над собою издевательства.
Лучше уж верхом на волкодлаке.
— Гибридный, значит…
Повозка тронулась мягко.
А вот разворачивалась долго, пытаясь втиснуться на слишком узкую улочку. А когда стала-таки к храму задом, к болотам широченным носом своим, на котором сияла-переливалась хромом крылатая фигурка, то и мотор зарычал иначе.
Глуше. Грозней.
— Держись…
Держался.
Вот обеими руками держался. Одной за дверцу, другой за спинку сиденья, кожаного, полированного… а ведьмаков треклятый экипаж летел по дороге, набирая скорость.
Упряжка?
Куда там упряжке… Себастьян зажмурился… он, между прочим, существо хрупкое. И пожить-то не успел… и вообще, быстрой езды не любит, даже к каруселям, помнится, в детстве с подозрением немалым относился. А тут же…
Себастьян приоткрыл левый глаз.
Мелькают простыни болот, гнилые деревья вешками проносятся справа… и слева тоже. Керосином воняет, что в аптекарской лавке, а то и похуже. Главное же — ревет мотор клятый.
Брыжжет мокрый мох из-под колес.
А по небу расползается чернота колдовской грозы.
— Быстрее можешь? — Себастьян разжал руку и когти втянул.
— Попробую.
Евдокия, к чести ее, оборачиваться не стала. И хорошо, потому как ударил первый гром, человеческому уху не слышный. Однако Себастьяна он до самых костей пробрал. Будто его в колокол засунули…
Он прокусил губу. Кажется, до крови… главное, что не заорал… чешуя выбиралась черепицей. Крылья сами собою распахнулись. С крыльями в экипаже неудобно, однако…
— Убери, — попросила Евдокия и пальчиком крыло отодвинула. — Куда-нибудь… дорогу заслоняет.
Не было дороги.
Моховые болота что справа, что слева, что прямо. И чудо небось, что мотор этот в трясину не проваливается… или не чудо, но волшба.
Главное, чтобы хватило ее до границы. Однако Евдокия чуяла, что не хватит. Не с ее-то везением…
