А комната вполне себе… правда, оконца узкие, в свинцовой оплетке, в которую стеклышки вставлены, некогда явно разноцветные, но замок, видать, яркости красок не жаловал. Вот и стекла поблекли, выцвели словно. Рисунок различить все ж можно.
Горы.
И замок на краю обрыва.
Круг солнца, от которого два крыла расходятся. А снизу, стало быть, в толще гор, змеи клубками.
Сделано же хитро, каждое оконце — часть малая рисунка этого, а отойдешь, и целая картина видна.
— А здесь тепло, — с удивлением произнесла Евдокия.
Тепло.
Камин вот пылает, будто ждал хозяин гостей, готовился. Ковры расстелил что на полу, что на стенах. Мебель… этакую Себастьян в антикварной лавке видывал. Аккурат такой вот столик кругленький, с шахматной доскою поверху.
К нему еще фигурки положены.
И два низеньких креслица.
Креслица имелись, а вот фигурки, надо полагать, убрали. И то верно, целее будут.
Лихослав прошелся по комнате, а после вернулся к камину, вытянулся, пасть раззявил.
— Ты вообще человеком становиться собираешься?
Рявкнул только.
Евдокия вздохнула. Выглядела она утомленной. Оно и понятно, из самого Себастьяна, по ощущениям, жилы вытянули, а она все ж женщина.
Себастьян по комнате прошелся и обнаружил дверцу, а за нею — еще одну комнату, махонькую, зато, что в нынешних обстоятельствах актуально, с ванной. И вода имелась горячая, лилась из пасти раззолоченного льва, наполняя комнату душистым паром.
Какой заботливый упырь, однако… или он грязных людей кусать брезгует? Себастьян задумался на секунду и пришел к выводу, что вот он точно, находясь в здравом рассудке, чью-то заросшую грязью шею кусать не стал бы.
— Дусенька. — В ванной комнате отыскались и полотенца, слегка залежавшиеся, но и само их наличие было удивительно, а также роскошный халат из шелка. — Ты бы полежала в водичке… отдохнула бы… а мы пока с братцем побеседуем… по-родственному, так сказать.
— Но…
Лихо кивнул.
Значит, согласный побеседовать. У Себастьяна прямо-таки кулаки свербели в предвкушении оной беседы. И стоило двери закрыться, он повернулся к братцу.
— Ну, холера ясная? — ласково, вкладывая в голос всю бездну родственной любви, которая просто-таки требовала выплеснуть ее эмоционально, поинтересовался Себастьян. — Чего скажешь?
Дорогой братец говорить не спешил.
Сел.
Пасть раззявил. Язык вывалил. Ни дать ни взять кобель из тех, что купеческие дворы сторожить поставлены. И выражение на морде точь-в-точь, ленивое, а вместе с тем настороженное.
— Ничего не скажешь.
Хвостом вильнул… попытался, только хвост тот плетью по полу метнулся.
— Паркет не царапай, — буркнул Себастьян и под мышкой поскребся. — У нас и так положение неоднозначное, а ты еще и усугубляешь порчей имущества.
Лихослав вздохнул.
— Ты бы хоть тень раскаяния изобразил, что ли? Я тут… с ног сбиваюсь… — Себастьян сел на пол, поняв, что ноги и вправду почти сбились, точнее гудят изрядно, аж в голову отдает. И мозоли натер… вот чего он в своей работе не любил, так это мозолей. С другой стороны, ненаследный князь осознавал, что, во-первых, мозоли вряд ли кто любит в принципе, а во-вторых, ежели он думает уже не о работе, а о ногах, стало быть, попустило.
Лихослав вытянулся рядом и мордой в ногу ткнулся было, правда, тут же скривился. Отвернулся. Тявкнул коротко.
— Сам знаю, что не ромашками пахнет… себя вон понюхай, псина несчастная… знаешь, был бы ты человеком, я бы не посмотрел, что ты уже в годах… взял бы ремня и так отходил…
Лихо заворчал и глянул с укоризной.
— Глазки жене своей строить будешь… ты вообще чем думал, когда ввязывался? Герой ты наш… рыцарь пресветлого образа… неужели подумать нельзя было, что все это пахнет хреново… — Себастьян ногу приподнял, склонился. — Вот примерно так и пахнет…
Себастьян был прав.
И странно, но именно сейчас Лихо отчетливо осознавал его правоту. И прошлое виделось ясным. И удивительно было, что он, тогдашний, ничего-то не понял.
Рыцарь?
Рыцарем Лихослав никогда-то быть не желал. Да и остались они разве что в романах гишторических, не выдержали, стало быть, тягот бытия.
Но о рыцарях в тот день он думал в последнюю очередь. А о чем тогда?
О поместье.
О сестрах и слезных их посланиях, на которые придется ответить отказом, поелику свободных денег нет… о счетах, что приходили, невзирая на все Лихославовы просьбы не тратиться… об отце, решившем, будто ныне может к прежней жизни вернуться. О Велеславе и супруге его… от нее дурно пахло, и Лихо знал, что этот запах — не телесный вовсе. Он пробивался сквозь цветочные воды и оставался надолго, будто метил все, к чему Богуславе случалось прикоснуться…
И среди этих мыслей, суматошных, тяжелых, не оставалось места ни для него самого, ни для Евдокии. Она тоже была занята, а Лихо даже не хотелось вникать еще и в те дела. Ему бы с нынешними разобраться. Накатывало порой такое вот дурное желание — сбежать…
Исполнилось.
Он пришел с утреца, Дариуш Понятовский, последний лист на древе некогда могучего рода. И выглядел этот лист донельзя жалко, в старом-то доме небось его бы и на порог не пустили.
Может, оно и к лучшему было бы.
— Здравствуй, Лишек. — Дариуш поклонился, вежливо, осторожно, всем видом своим выказывая, будто не претендует он на то, чтобы зваться другом.
Да и не были они друзьями. Приятелями, пожалуй, и только. Хватало общего… славный род, да только от той славы осталось лишь гордое имя и долги немалые. У Лихо — сестры и братья. У Дариуша — молодая жена, взятая по великой любви, а потому без приданого, да дочь малолетняя.
Вот и рвали шкуры.
Гордость княжескую позабыли… охотились… ждали, да не могли дождаться, когда же будет довольно… наверное, никогда.
Но Лихо был рад, что Дариуш сумел уйти.
— Проходи, — сказал, — в кабинет.
Отчего-то неуместным показалось держать его в гостиной.
— Я… ненадолго. — Дариуш озирался. И мелькало в его глазах что-то этакое… зависть? — Слышал, и ты наконец женился. Поздравляю.
— Спасибо.
— А Христина сбежала… нашла себе… купца нашла… — Он присел на самый край кресла. — Представляешь? Богатого… сказала, что надоело ей копейки считать… балов охота, украшений…
— Мне жаль.
Денег, которые Дариуш слал, хватило бы и на балы, и на украшения. Да, видно, богат был тот купец. И стыдно стало, что он, Лихослав, счастлив.
А еще, что видит приятеля этаким слабым.
— А мне нет, — неожиданно жестко ответил он. — Потаскухой была, потаскухой осталась… правильно мне батька мой говорил, не по мне пташка… а я гонорливый больно… мне Люцию жаль.
— Увезла?
— Продала.
— Что?!
— Я б и сам не поверил, да… — Он нервически дернул плечом. — Она ее на няньку бросила… небось куда ей в новой-то жизни дитя… а та… ты аккурат ушел, когда нас… потрепало крепко… с хольмцами на Журьиной пади столкнулись. И меня посекло… наши-то решили, что помер. Телеграмму отбили, ну а там… нянька, паскудина этакая, поняла, что одна осталася… и решила… все, что в имении было, сгребла, и деру… а Люцию в Познаньске продала…
— Ей же…
— Одиннадцать. — Дариуш стиснул кулаки. — Я как… я ж выбрался еле-еле… потом по нашим… докажи, мол, что ты — это ты, а не подменыш какой… заперли… домой-то отбили, что нашелся, дескать. Только тою телеграммкой подтереться можно было… подлечили, само собою… и письмецо от моей дражайшей дали, мол, не держи зла…
Он бы сплюнул, но вовремя спохватился, что не дело это, в чужих домах плеваться. Губу закусил. И лицо сделалось белым, страшным.
— Я, как письмецо это получил, бегмя побег… к Люции, как чуял, что… на сердце прямо гудело. А там пусто… в полиции и слышать не хотели, что пропала, мол, с мамкой подалась, а беглых жен они не ищут. Нанял тут одного, пока была копейка, так он няньку отыскал, тряханул… еще одна ш-шалава… призналась, что Люцию сводне продала. Мол, хорошенькая девочка… годик подержать, а там можно и…
Бессильно упавшая рука.
И запах чужого горя… запах нельзя подделать. Тоску в глазах… и сгорбленность эту, которая прибавляет Дариушу лет. И слова… слова и вовсе подделать легче легкого, а вот запаху Лихо поверил.
— В полиции… в полиции сказали, что, конечно, заявление они примут, да только… у них этих заявлений — дюжины две в неделю. Искать ищут, да вот найдут вряд ли. Присоветовали самому… а у меня… у меня деньги закончились.
Лихослав предложил денег.
В долг, конечно, иначе Дариуш не примет. Гордый ведь. Последний лист… и древо вот-вот сгинет… и кажется, он выпить предложил. Или Дариуш попросил… главное, коньячная горечь — именно то, в чем нуждалась беседа.
Память размыта.
Остались слова. Бутылка треклятая, разве ж Лихо сам не желал напиться? Нет, он не жаловался вовсе. На его жизнь нельзя было пожаловаться, да и те мелочи, которые портили ее, они ж ерунда, если разобраться… а вот у Дариуша горе.
