Надежда Тэффи - Предсказатель прошлого

Самосов стоял мрачно, смотрел на кадящего дьякона и мысленно говорил ему: «Махай, махай! Думаешь — до архиерея домахаешься? Держи карман!»

Он медленно, но верно выпирал локтем стоявшего около него мальчишку, чтобы пролезть поближе к молящемуся здесь же начальнику. Хотелось быть на виду — для того и пришел. Начальник был с супругой и с тещей.

«Жену привел! — крестился Самосов.- Харя ты, харя! У самой сорок любовников, а в церковь пошла — брови по своему лицу намалевала. Хотя бы перед богом постеснялась. И он дурак — из-за приданого женился. Она, конечно, пошла! Не помирать же с голоду».

— Христос воскрес! — возгласил священник.

— Воистину воскрес! — прочувствованно отвечал Самосов.

«И тещу привели! Как не привести! Ее оставить — так она либо посуду перебьет, либо несгораемый шкаф взломает. Ей бы только дочерьми торговать. Народила уродов и торгует. И шляпы приличной не могли старухе купить! Нарочно старую галошу на голову ей напялили. Чтоб все издевались. Нечего сказать! Уважают старуху. Как-ни-как, а все-таки она вас родила! Не отвертитесь! Махай, махай кадилом-то! Архимандрит! Митрополию получишь».

Служба кончилась. Самосов с почтительным достоинством приблизился к начальнику.

— Воистину, хе-хе!

Облобызались.

Ручку у начальницы. Ручку у тещи.

— Хе… хе! Так отрадно видеть у этой толпы простолюдинов веру в неугасимость заветов… которые… Жена? Нет, она, знаете, осталась домохозяйничать… Библейская Марфа.

Выходя из церкви, он еще чувствовал некоторое время умиленность от общения с начальством и запах цветочного одеколона на своих усах. Но мало-помалу опомнился:

«А ведь разговляться не позвал! Обрадовались… Тычут руки — целуй! Небось, охотников-то не много найдется на свои дырявые лапы».

Пришел домой.

За столом жена и дочь. На столе ветчина и пасха. У жены лицо такое, как будто ее все время ругают: сконфуженное и обиженное.

У дочери большой нос заломился немножко на правый бок и оттянул за собой левый глаз, который скосился и смотрит подозрительно.

Самосов минутку подумал: «Эге! Воображают, что я им подарков принес!»

Подошел к столу и треснул кулаком.

— Какой черт без меня разговляться позволил?

— Да что ты? — изумилась жена.- Мы думали, что ты у начальника. Сам же говорил…

— В собственном доме покою не дадут! — чуть не заплакал Самосов. Ему очень хотелось ветчины, но во время скандала считал неприличным закусывать.

— Подать мне чай в мою комнату!!

Хлопнул дверью и ушел.

— Другой бы, из церкви придя, сказал: «Бог милости прислал»,- сказала дочка, смотря одним глазом на мать, другим на тарелку,- а у нас все не как у людей!

— Ты это про кого так говоришь? — с деланным любопытством спросила мать.- Про отца? Так как ты смеешь? Отец целые дни как лошадь, не разгибая спины, пишет, пришел домой разговеться, а она даже похристосоваться не подумала! Все Андрей Петрович на уме? Ужасно ты ему нужна! И чем подумала прельстить! Непочтительностью к родителям, что ли! Девушка, которая себя уважает, заботится, как бы ей облегчить родителей, как бы самой деньги заработать. Юлия Пастрана, или как ее там… с двух лет сама родителей содержала и родственникам помогала.

— А чем я виновата, что вы мне блестящего воспитания не дали? С блестящим-то воспитанием очень легко и переписку найти и все.

Мать встала с достоинством.

— Пришлешь мне чай в мою комнату! Спасибо! Отравила праздник.

Ушла.

Весело озираясь, с радостно пылающим лицом, вошла в столовую кухарка с красным яичком в руках.

— С Христос-воскресом, барышня! Дай вам бог всего самолучшего. Женишка бы хорошего да молодого, капитального.

— Убирайся к черту! Нахалка! Лезет прямо в лицо!

— Господи помилуй! — попятилась кухарка.- И с чего это… Ну, как с человеком не похристосоваться? Личность у меня действительно красная. Слова нет. Да ведь целый день варила да пекла, от одной уморительности закраснелась. Плита весь день топится, такое воспаление- дыхнуть нечем. Погода жаркая, с утра дождь мурашил. О прошлом годе куда прохладнее было! К утрене шли — снег поросился.

— Да отвяжетесь вы от меня? — взвизгнула барышня.- Я скажу маме, чтоб вас отказали.

Она быстро повернулась и ушла той самой походкой, какой всегда ходят хозяйки, поругавшись с прислугой: маленькими шагами, ступая быстро, но двигаясь медленно, виляя боками и выпятя грудь.

— Уж-жасно я боюсь! — запела вслед кухарка.- Ух, как напугали… Прежде жалованье доплатите, а потом и форсите! Я, может, с рождества-месяца пятака от вас не нюхивала. Уберу со стола и спать завалюсь и никаких чаев подавать не стану. Ищите себе каторжника. Он вам будет ночью чаи подавать.

Она сняла со стола грязную тарелку, положила на нее по системе всех старых баб, живущих одной прислугой, ложку, на ложку другую тарелку, на тарелку стакан, на стакан блюдо с ветчиной и уже хотела на ветчину ставить поднос с чашками, как все рухнуло на пол.

— Все аредом!

В руке осталась одна основная тарелка.

Кухарка подумала-подумала и бросила ее в общую кучу.

Почесала под платком за ухом и вдруг, точно что вспомнив, пошла на кухню. Там сидела на табуретке поджарая кошка и лакала с блюдечка молоко с водой. Перед кошкой на корточках пристроилась девчонка — «сирота, чтоб посуду мыть», смотрела и приговаривала:

— Лакчи, лакчи, матушка! Разговейся, напостимшись! С хорошей пищи, к часу молвить, поправишься!

Кухарка ухватила девочку за ухо.

— Это-то кто в столовой посуду переколотил? А? Для того тебя держат, чтобы посуду колотить? Ах ты, личность твоя худорожая! А? Что выдумала! Пошла в столовую прибирать. Вот тебе завтра покажут, толоконный твой рот!

Девчонка испуганно захныкала, высморкалась в передник; потерла ухо, высморкалась в подол, всхлипнула, высморкалась в уголок головного платка и вдруг, побежав к кошке, спихнула ее на пол и лягнула ногой:

— А провались ты, пес дармоедный! Житья от вас нету, от нехристев. Только б молоки жрать! Чтоб те прежде смерти сдохнуть!

Кошка, поощряемая ногой, выскочила на лестницу, едва успела хвост унести — чуть его не отхватили дверью.

Забилась за помойное ведро, долго сидела, не шевелясь, понимая, что могущественный враг, может быть, ищет ее.

Потом стала изливать свое горе и недоумение помойному ведру. Ведро безучастно молчало.

— Уау! Уау!

Это все, что она знала.

— Уау!

Много ли тут поймешь?

Не наше здесь рождество. Басурманское. На наше даже и не похоже. У нас-то, бывало, морозище загнет — дышать трудно, того и гляди, нос отвалится. Снегу наметет- света божьего не видно. С трех часов темень. Господа ругаются, зачем керосину много жжешь,- не в жмурки же играть.

Эх, хорошо было!

Здесь вон барышни в чулочках бегают, хихикают. Нет, ты вот поди там похихикай, как снег выше пояса да ворона на лету мерзнет. Вот где похихикай.

Смотрю я на здешних детей, так ажно жалко. Не понимают они нашей русской елочки. Хорошо было!

Особливо ежели в деревне. Помню, жила я у помещиков Еремеевых. Барин там особенный был. Образованный, сердитый. И любил, чтобы непременно самому к елке картонажи клеить. Бывало, еще месяца за полтора с барыней ссориться начнут. Та говорит — выпишем из Москвы, и хлопот никаких. И — ни за что! И слушать не хочет.

Накупит золотых бумажек, проволоки, все барынины картонки раздерет, запрется в кабинет и давай клей варить. Вонище от этого клея самый гнилой. У барыни мигрень, у сестрицы евоной под сердце подкатывает. Кота и того мутило. А он знай варит да варит.

Да так без малого неделю. Злющий делается, что пес на цепи. Ни тебе вовремя не поест и спать не ляжет. Выскочит, облает, кого ни попадись, и опять к себе, клеить.

С лица весь черный, бородища в клею, руки в золоте. И, главное, требовал, чтобы дети ничего не знали. Хотел, чтобы сюрприз был.

Ну, а дети, конечно, помнят, что на рождестве елка бывает. Ну и, конечно, спрашивают. Скажешь «нет» — ревут. Скажешь «да» — барин выскочит, и тогда уж прямо святых вон выноси.

А раз пошел барин в спальню из бороды фольгу выгребать, а я-то и недосмотрела. Дети — шмыг в кабинет, да все и увидели. Слышу — визг, крики.

— Негодяи,- кричит,- запорю всех на конюшне!

Хорошо, что евоная сестрица, в обморок падаючи,