– Ну вот. Когда я впервые рассказал своему брату о том, что стал рогоносцем, он поклялся, что на моем месте не успокоился бы, пока не убил тысячу женщин; теперь же мы вернулись к нему во дворец, он казнил царицу и всех своих наложниц вместе с их любовниками, и мы торжественно поклялись, дабы никогда вновь не быть обманутыми, насиловать и убивать каждую ночь по девственнице. Я отправился домой в Самарканд, дивясь, какой оборот приняло наше отчаяние: насколько личный апокалипсис может заразить целое государство и вызвать другой, более общий, и т. д. Руководствуясь скорее этим последним мотивом, а не местью женскому роду, я решил придерживаться нашей жуткой политики, пока государство не впадет в запустение или разгневанное население не восстанет и не прикончит меня.
– Но, в отличие от Шахрияра, я ничего не сказал поначалу своему везирю, а просто велел ему доставить мне на ночь прекрасную девственницу. Не догадываясь, что я намерен поутру ее убить, он привел ко мне свою собственную дочь, девушку, которую я хорошо знал и которой уже давно восхищался, этакую самаркандскую Шахразаду. Я решил было, что он надеется через сводничество добиться собственного возвышения, и улыбнулся при мысли, что казню их обоих; вскоре, однако, я узнал от самой девушки, что идея прийти ко мне исходила от нее и мотивом ее, в отличие от твоей сестры, послужила самая обычная любовь. Раздев ее, я начал с ней заигрывать, она расплакалась; я спросил, что ее беспокоит; отнюдь не то, что она разлучилась со своей сестричкой, нет, – просто она оказалась наконец со мной наедине, исполнилась мечта ее жизни. Тут я обнаружил, что весьма этим тронут и, к моему изумлению, бессилен. До поры приостановившись, я заметил, что такие грезы легко могут обернуться кошмаром. Она застенчиво обняла меня и возразила, что порицает убийство мною жены и ее полюбовника, которых она обоих знала и которым, в сущности, симпатизировала, ибо, хотя в общем и целом и сочувствует моей вызванной утратой всех иллюзий вспышке насилия, ей казалось, что так же хорошо понимает она и мотивы, по которым изменяла мне жена, каковые, на ее взгляд, не слишком отличались, по сути дела, от мотивов женщины ифрита из давешней истории. Несмотря на мой гнев, далее она отважно заявила, что сама придерживается, как она выразилась, "трагического взгляда на пол и темперамент", а именно: что хотя при этой линии поведения единственной ценностью является полное равенство между мужчиной и женщиной, она отнюдь не уверена в его достижимости; даже с рвением преследовать его вопреки самой природе вещей означает, по всей видимости, транжирить свои шансы на счастье в любви; с другой стороны, его не преследовать, хотя отчетливо видишь, что это и есть идеал, без сомнения, чревато тем же результатом. Про себя саму, хотя она и порицала несправедливость – как индивидуальную, так и общественную – и кротко утверждала равенство в качестве цели, за которую полюбовно должны бороться возлюбленные, сколь бы далеко ни уводили их от этого и сама жизнь, и их темперамент, она все же знала, что лично ей независимость не подходит, поскольку по природе и воспитанию она может быть счастлива только в тени мужчины, которого бы обожала и уважала больше самой себя. По ее словам, она была менее чем кто бы то ни было слепа к моим ошибкам и к моей слепоте по отношению к ним, но все равно так меня обожала, что, полюби я ее всего на одну ночь, она бы сочла свою жизнь удавшейся и ничего бы больше не желала – разве что крохотного Шахземанчика, воспитанию которого посвятила бы остаток своей жизни. Или же, коли мое разочарование в женщинах достигло той крайности (как она, казалось, сверхъестественным образом догадалась по моему выражению лица), что я залучил ее к себе в постель не для того, чтобы на ней жениться или присоединить к своему гарему, а просто чтобы отнять у нее девичество и жизнь, она согласна и на это; она только молила, чтобы я, лишая их ее, был с нею ласков.
– От последнего ее замечания я совсем впал в уныние, поскольку оно прозвучало отголоском сказанных моей покойной женой в брачную ночь слов: даже смерть от моей руки ей сладостней, чем жизнь в руках другого. Как же я ее презирал, как ею возмущался – и как мне ее не хватало! Словно надвое разрубили меня самого, я страстно желал обладать ею, как в былые ночи, и тем не менее располовинил бы ее кровавые половинки, если бы мне ее вернули. И вот на постели лежала моя новая женщина, обнаженная и застывшая в неподвижности; я стоял на коленях меж ее колен, оплакивая и красоту и лживость ее предшественницы, и свою собственную слепоту и жестокость – вкупе с никуда не годным положением дел между мужчиной и женщиной, превращавшим любовь в блуждающий обманный огонек, а ревность, скуку и обиды в правило, – которых я не мог ни скрыть, ни придерживаться. Я рассказал ей обо всем, что произошло между моим отбытием из Самарканда и возвращением домой, о клятве, которую мы дали с братом, и о своей решимости сдержать ее, дабы не показаться малодушным глупцом.
– "Дабы не показаться! – вскричала девушка. – Гаремы, убийства – все ради видимости!" Преисполнившись иронии ко всем своим страхам, она приказала мне сдержать, если я намереваюсь ее держать, свою клятву или же отрезать ей язык, прежде чем я отрублю ей голову; ибо, если я пошлю ее на плаху, не лишив до того девства, она объявит каждому встречному, хотя бы и только палачу, что я только внешне казался мужчиной, и представит в качестве доказательства свое девичество. Меня поразила ее отвага, равно как и ее слова. "Во имя Аллаха, – поклялся я, – я не убью тебя, если не сумею сначала его на тебя поднять". Но этот жалкий приятель в твоей левой руке, который до тех пор ни разу меня не подводил и который сейчас ерепенится, выпрямившись во весь рост, как безмозглый солдат в чужом краю, будто жаждет, чтобы его поскорее обезглавили, окончательно мне тогда изменил. Я перепробовал все известные мне уловки – тщетно, хотя моя жертва с готовностью подчинялась любым моим указаниям. Я мог, конечно, убить ее сам, на месте и немедля, но совсем не хотел даже на мгновение показаться в ее глазах лицемером; с другой стороны, не хотел и дать ей умереть девственницей – и, в конце концов признался я сам себе, вообще дать ей умереть, пока она не будет, как и все мы, забрана Разрушительницей удовольствий и т. д. Целых семь ночей мы метались и вскидывались, ласкались, целовались и заигрывали, причем она преисполнилась от непривычных удовольствий такого пыла, что громко воскликнула – уже без всякого сарказма, – что, коли я сначала проткну ее своим плотским мечом, она без жалоб подставит шею и стальному. На седьмую ночь, когда мы, обливаясь потом и задыхаясь, безнадежно замерли на постели, я протянул ей свой кинжал и предложил сослужить службу и мне, и Самарканду, на месте меня прикончив, ибо я скорее бы умер, чем оказался неспособным сдержать свою клятву.
– "Ты неспособен сдержать ее, – мягко ответила она, – не потому, что от природы бессилен, а потому, что от природы не жесток. Если бы ты сообщил своему брату, что по зрелом размышлении пришел к отличному от его заключению, ты бы, как по мановению волшебной палочки, исцелился". И действительно, словно и вправду по волшебству, слова ее оказались столь истинны, что не успела она их произнести, как у меня и с сердца, и с орудия спала гора: оба они тут же воспряли. Благодарно, нежно вошел наконец я в нее; мы вскрикивали от наслаждения, кончили одновременно, заснули друг у друга в объятиях.
– После этого не могло быть и речи, чтобы следовать примеру Шахрияра; с другой стороны, поутру я еще не нашел в себе достаточно мужества, чтобы послать ему известие о перемене в своих взглядах и просьбу, чтобы он пересмотрел свои. Не был я, в конце концов, и достаточно влюблен, чтобы опять рискнуть на семейное положение, которое и сама она рассматривала как в лучшем случае проблематичное.
– "Я никогда и не ожидала, что ты на мне женишься, – сказала она мне, когда я рассказал ей обо всем этом, – и хотя было бы нечестно отрицать, что я мечтала и молила, чтобы это случилось. Единственное, на что я всегда надеялась, была любовная связь с тобой и ребенок, чтобы о ней помнить. Хотя у меня нет ребенка, зато есть любовная связь: ты и в самом деле любил меня прошлой ночью".
– И потом еще много ночей – но их так и не хватило, чтобы сделать решающий шаг. Сказанное этим вашим джинном о браке могло бы сорваться и с моих губ, имей я дар обращаться со словами: стоит познать брак любому, наделенному добродетельным воображением, – и никакие другие отношения между мужчиной и женщиной уже не покажутся ему серьезными, однако это же самое воображение меня от брака и удерживало. И еще я страшился того дня, когда молва о моей слабости дойдет до моего брата. Я становился все угрюмее и раздражительнее; моя любовница с присущей ей интуицией тут же разгадала причину: "Ты не можешь ни сдержать свою клятву, ни нарушить ее, – сказала она. – Пожалуй, было бы лучше, если бы ты сразу сделал и то, и другое – на время, пока не отыщешь свой путь". Я спросил ее, как возможно подобное противоречие. "Волшебными словами как бы, – ответила она, – которые для того, кто удовлетворяется видимостью, могущественнее всех баснословных джиннов".
