– Я не работаю (сказала я).
Он отодвинулся от меня разочарованно, но при этом строго спросил, как на допросе:
– А почему, собственно, вы не работаете?
– Невыносимые условия труда, унижения и полная безгласность (сказала я).
– Все равно (сказал он) работать необходимо.
– А вы где служите? (спросила я его).
– Работаю дома (ответил он сухо). Пишу роман.
– И давно?
– Лет двадцать как (ответил он еще суше).
– Доводите до совершенства?
– Именно так (сказал он высокомерно). А вы по-русски читаете?
– С трудом (ответила я). Только лозунги.
Тут поток отнес меня в другую сторону.
Как-то из одного музея выперли уборщицу – за то, что она выбросила объект искусства, приняв его за пакет с мусором.
Уборщица сказала:
– А я думала, что это был мусор!
Директор ей:
– Так это и был мусор!
– Ну, так я его и выбросила!
– А это был непростой мусор! Это был мусор знаменитого художника!
– А че он в музей с собой свой мусор носит? (спросила уборщица). По дороге, что ли, не может его выбросить?
Ну и так далее.
Выперли ее, короче.
А она прямо через дорогу пошла наниматься в Музей классического искусства.
Ее взяли, конечно, но недели через две спрашивают:
– А почему вы мусор по углам заметаете и не выбрасываете?
Она честно рассказала, за что ее с предыдущего места работы выгнали.
Директор говорит:
– У нас тут все ровно наоборот: что для них – искусство, для нас – мусор.
– А что для вас искусство – мусор для них?
Директор так и застыл: уборщица выразила концепцию современного искусства, не напрягаясь. Ясно и четко.
И повысил ее до искусствоведа, договорившись с еще одним музеем современного искусства: там она выметала мусор под музыку Шнитке.
И все балдели.
Уборщица стала важничать и говорить товаркам, что она теперь сама – объект. Искусства типа.
На что ей соседка, тоже уборщица, баба Маня, сказала:
– Дура ты, а не объект.
Несколько лет назад Фильмофонд в Белых Столбах возглавил некий Бородачев, откуда-то из Туркмении. Номенклатура и большой начальник то ли стройки, то ли молочного и одновременно мясного завода.
Ну вот, он и приехал: такой большой, толстый, номенклатурный мужчина.
А там каждый год фестиваль.
И вот как-то во время этого фестиваля там у них была закрытая пьянка.
Меня отловил Марлен Хуциев, мы с ним приятели, и затащил на эту пьянку.
Ну, сидим выпиваем, закусываем.
Бородачев в меня всматривается и не знает, как со мной разговор начать.
И говорит вдруг:
– Я с огромным уважением отношусь к Эмомали Шариповичу… (Рахмонова имеет в виду).
Я говорю:
– К этому? Идиот клинический!
Бородачев вздрагивает и тем не менее продолжает свои попытки поговорить со мной о восточной номенклатуре:
– Ну вот (говорит он). Зато Сапармурат Атаевич (Ниязов) много сделал для своего народа – разве нет? Я с огромным уваже…
– К этому придурку? (говорю я).
Бородачев теряет дар речи.
Однако не успокаивается:
– Благодаря (говорит) Исламу Абдугалиевичу… (Каримова имеет в виду – смотри-ка, все отчества их помнит!).
– Ага (говорю я). Благодаря ему люди там голодают.
Бородачев (будучи человеком упорным) делает последний заход на посадку, хотя бензин его иссякает:
– Казахстан (говорит) расцвел под чутким руководством…
– Этого деятеля? (говорю). Тот еще! Уж я-то знаю!
Бородачев обалдевает.
Больше ему говорить со мной, выходит, не о чем.
А Хуциев ему говорит:
– Че ты, Коля, привязался к девушке с какими-то баями? Попал ты, Коля: девушка тоже та еще! Выпьем!
И мы немедленно выпили.
Кое-что вот еще о моем сотрудничестве с «Джуиш. ру», еврейской газетой.
Вначале там была главредом очень требовательная девушка.
Она мне сразу сказала:
– Евреев-христиан нам не надо…
Не читавших Ветхий Завет – тоже…
Сатириков-юмористов – не дай бог…
Полукровок – ни-ни…
Легкомысленных – тоже…
– Что же мне теперь, у Моисея брать интервью? (спросила я).
– Как его фамилия? (спросила она).
Приехал к моему коту врач (я беспокоилась, что Марсик ленточку синтетическую проглотил).
Врач сразу спросил, заполняя какие-то бумаги:
– Вы из простых?
Я замялась:
– Ну…
– Дворняжки? (сказал врач, улыбаясь).
– Наверно (сказала я задумчиво, не буду же я хвалиться там и все такое – по сути мы все из простых – кто-то, в XII веке, был простой, а кто в XIX).
– А вы что, сами не знаете, какие будете?
– Нет, знаю – в принципе интеллигенция.
Врач посмотрел на меня изумленно и говорит:
– Бабушка британка?
Тут до меня дошло наконец, и я решила его потроллить.
– Нет, казашка.
– Это что за порода? (спросил врач). Не слыхал…
– Редкая (говорю). Занесена в Красную книгу.
Врач посмотрел на Марсика, который со страху на него вылупился, и говорит (тактично, подозревая меня в глупом снобизме и вранье):
– Не люблю британцев, у них желудки слабые.
– У казахов (говорю) покрепче будут. 20 мант зараз, и хоть бы хны.
Он наконец понял, стал страшно хохотать, даже взял с меня по минимуму.
На что мама сказала:
– Так ты на своем «троллинге» зарабатываешь!
– А то! (говорю).
Сидела я как-то у подружки, она казашка, но москвичка, замужем за русским, красивая девушка была, изящная очень, породистая такая, мужчины от нее балдели сильно. Давно это было – она как раз только-только замуж вышла, муж был сильно влюблен, совсем еще девочка была.
Сидим, чай пьем, вдруг – звонок в дверь (у них дом был – проходной двор, очень гостеприимные люди). Вваливаются какие-то смешные, плебейского вида, коротконогие, уродливые ребята (я демократ, но тут их вид для рассказа весьма важен). Говорят так: «эт самое… короче… типа… тудыть-растудыть» и все время заикаются, потому что слова-связки, мат то бишь, надо пропускать, думают они: тут вроде как собралась интеллигенция, неловко как-то.
Ну, в общем, совсем простые, крестьянские такие, но неплохие, добродушные и глуповатые.
Тем не менее эта семья, повторюсь, ко всем относилась хорошо.
Из Тарусы ребята, муж моей подруги там летом бывал, вот и познакомились.
Ну, муж который и говорит им:
– Я тут женился, вот это жена моя (с гордостью – почему бы и нет? – она красивая и интеллигентная). Она у меня – казашка.
И выходит из комнаты зачем-то там.
Эти мужички охреневают. Который посмелее (другой, белесый, вообще ни одного слова не мог договорить, такое впечатление, что почти слабоумный, он там что-то бубнил, я так и не поняла что).
А тот, что посмелее, говорит:
– Девчонки, вы правда – казашки?
Я говорю:
– Святая и истинная. Казашки. Чистые. Без примесей.
Он даже присвистнул.
– Но вы не расстраивайтесь! Ничё, бывает! Народ тупой, конечно, но… ничё, в общем!
Подруга (у нее норов) прямо вскипела.
А я ее толкаю под столом, чтоб не кипятилась, и насмешливо так говорю:
– А че нам расстраиваться? Мы, к примеру сказать, довольны. Совсем даже и не расстраиваемся.
Этот, что посмелее (другой стал совсем что-то бурлить себе под нос: был, видно, тоже шокирован), говорит:
– Ну да, ко всему люди привыкают… И к этому можно привыкнуть. Хотя неприятно, конечно, девчонки, я вас понимаю… А так, чё такого-то? Вон негры ходют же по Москве, и ничё! Я прям вот тут одного около вашего дома видел. Им-то, поди, вообще жить неохота, а они ходют, и даже смеются все время…
Подруга говорит (уже сердито):
– Ты, наверно, думаешь, что ты – белокурая бестия, сверхчеловек, так, что ли?
Этот, что посмелее, говорит тогда обиженно:
– Ничё я такого не думаю. И какая из меня бестия? Я грузчик обычный, а не бестия. И пью не так, как Иваныч, сосед наш. Зачем обижаешь, сестренка? Бестия у нас как раз Иваныч, сосед этот: вот он бестия так бестия! Жену топором зарубил, сейчас сидит…
Подруга Марина, когда ее сынок еще был маленький, обычно взбиралась наверх двухэтажной детской кровати (а сынок лежал внизу) и читала ему на ночь сказки. Как-то раз читали они «Руслана и Людмилу», и пятилетний Ванечка повторял за ней.
Мало-помалу Марина дошла и до этих строк:
«В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит».
Ваня, до этого послушно повторявший каждую строку, вдруг замолчал.
– Ты там заснул, что ли, сынок? (крикнула сверху Марина).
– Да нет (сказал Ваня). Я вот думаю, она рожает, что ли, царевна эта?
– ?!
– Ну тужит же, мама, царевна-то? А волк, что ли, роды принимает?
Марина зажала рот ладонью, чтобы в голос не расхохотаться: только вчера ему втирала про аиста, и Ваня кивал с пониманием: вот лицемер!
