Так вот, значит, этот самый майор придет, бывало, к нам и начинает пробовать на кухне суп, а один раз — хотите верьте, хотите нет — он вытащил из котла и навернул мясо для целой роты. Начал со свиной головы и сожрал все подчистую. Потом попробовал суп и закатил скандал, что это не суп, а вода, и что это, мол, за порядок — мясной суп без мяса!.. Сволочной майор приказал его заправить и бухнул в суп мои последние макароны, которые я сэкономил за все это время. Но это еще было не так обидно, как то, что на заправку пришлось ухлопать два кило коровьего масла, которые я сэкономил из офицерской кухни. Он его нашел на полочке над койкой и давай меня чехвостить — что это за масло и кому оно принадлежит!
«Вы, говорит, небось, ждете, когда придут русские и отберут у нас последние два кило масла. Необходимо его сейчас же бросить в котел, раз суп постный. Под конец у него уже был такой нюх, что он сразу находил, где мои запасы… Раз я сэкономил из солдатских харчей говяжью печенку и спрятал ее под койку. А он сразу туда залез и вытащил. Когда же он опять на меня разорался, я ему сказал, что эту печенку нужно закопать, потому что она испортилась. Но майор прихватил с собой одного обозного и они вместе отправились ее варить в котелке наверху под скалами. А русские увидели огонь и саданули из восемнадцатисантиметровки по майору вместе с котелком и обозным…»
В штабной вагон поднялся генерал, раскатывающий по всем железным дорогам на предмет инспектирования. Капитан Сагнер хотел было ему отдать рапорт, но тот только махнул рукой: «В вашем эшелоне нет порядка. Ваш эшелон еще не спит. К девяти часам нижних чинов вывести в отхожее место, а потом спать! Повторите! Или лучше так: трубить тревогу, гнать всех в отхожие места, трубить отбой и спать! И на ходу не прыгать из вагонов! Если солдату сломает ногу неприятель, это достойно всяческой похвалы, но калечиться выскакиванием из вагонов — это достойно строжайшего наказания!» Затем последовал приказ продемонстрировать боевую готовность. Капитан велел трубить тревогу.
Генерал остановился перед строем 11-й роты, где на левом фланге стоял Швейк и спокойно зевал. Рот он при этом, правда, прикрыл рукой, но из-под ладони раздавалось мычание. Генерал повернулся к Швейку: «Закрой хлебало и не мычи! В отхожем месте был?» — «Никак нет, господин генерал-майор! Да и что нам в этом самом отхожем месте делать? Ужин уже на нескольких станциях обещали выдать, а сами ничего не дали. С пустым брюхом в сортир не лезь! Уж ежели дан приказ маршировать в отхожее место строем, то этот приказ надо бы чем-то внутренне подкрепить!»
Утром после побудки генерал лично отправился инспектировать отхожие места. В этот день поручику Дубу был вменен в обязанности надзор за военными сортирами. Солдаты сидели над ровиками, словно ласточки на телеграфных проводах. На левом фланге сидел Швейк. Случайно бросив взгляд в сторону выхода из сортира, он увидел там господина генерал-майора в полной парадной форме. Почувствовав всю серьезность создавшегося положения, Швейк вскочил и оглушительно заорал: «Einstellen! Встать! Смирно! Равнение направо!» И отдал честь. Два отделения солдат со спущенными штанами поднялись над ровиками. Генерал приветливо улыбнулся: «Ruht! Вольно, продолжать!» Но Швейк не отнимал руки от козырька, потому что с одной стороны к нему с грозным видом приближался поручик Дуб, а с другой — генерал-майор.
«Осмелюсь доложить, господин генерал-майор, — обратился поручик Дуб к инспектору, — этот солдат слабоумный, известный идиот, колоссальный дурак!» — «Was sagen Sie?! Что вы сказали?!» — проревел генерал и набросился на поручика Дуба, что-де как раз наоборот, что этот солдат знает, как себя вести при появлении начальника! Господину поручику Дубу следовало бы самому подать команду… И тыча Швейка пальцем в живот, генерал продолжал: «Отметьте где-нибудь у себя: по прибытии на фронт этого солдата без промедления повысить и представить к бронзовой медали за безупречное несение службы! Abtreten!»
Когда после этого Швейк проходил мимо штабного вагона, его окликнул надпоручик Лукаш и велел передать Балоуну, чтобы тот поторопился с кофе. Швейк поспешил исполнить поручение надпоручика и застал весь вагон распивающим кофе. Кофейные и молочные консервы надпоручика Лукаша были уже полупустые. Швейку тоже предложили кофе, но он отказался и сказал Балоуну: «Только что пришел приказ вздернуть в двадцать четыре часа каждого денщика, укравшего у своего офицера молочные и кофейные консервы!» Перетрухнувший Балоун вырвал у телефониста Ходоунского его порцию и помчался с ней в штабной вагон.
С выпученными от страха глазами Балоун подал кофе надпоручику Лукашу. «Я задержался, — заикаясь, начал Балоун, — потому как не мог открыть консервы». — «Небось жрал сгущенное молоко ложками, как суп, а? Знаешь, что тебя ждет?» Балоун запричитал: «Сжальтесь, господин обер-лейтенант! Осмелюсь доложить, трое детишек у меня!..» — «Смотри у меня, Балоун! Швейк тебе ничего не говорил?» — «В двадцать четыре часа меня повесят», — в ужасе ответил Балоун. «Дурила, — с улыбкой сказал надпоручик, — исправься ты уже, наконец! И скажи Швейку, пусть раздобудет чего-нибудь вкусного поесть. На, дай ему десятку! И принеси мне показать коробочку сардинок из моего чемоданчика!»
Когда Балоун вернулся от надпоручика, Швейк стал выговаривать ему за ненасытность. «Тебе бы такую свинью, как откормил один крестьянин. Свобода его фамилия, а живет он в Грусицах возле костела. Запер он поросенка в сарай, отвалил ему десять центнеров картошки и десять зерна, а потом о нем и думать забыл! Через некоторое время глядит — на сарае крыша разваливается! Это его свинья такой вымахала, что сарай вот-вот рухнет! Пришлось Свободе долбануть ее ручной гранатой. Крови из свиньи понатекло столько, что ее не успевали собирать в бочки, кадки и все прочее, что подвернулось под руку. Все было полным-полно».
Спустили ее тогда в ставок, а тот тоже скоро перетек, и кровь затопила хлев у нижнего соседа. Три коровы утопло. Целый кусок леса под Ежовым Свобода перевел на деревянные шпильки — ливерные колбаски нанизывать, а пузырь у свиньи, так тот просто преогромный оказался — целых десять непромокаемых плащей вышло! Колбасы этакими большущими кренделями висели у Свободы снаружи по стенкам дома, уж и не знали, куда их девать. А тут как-то проезжает автомобиль и вдруг — трах! — шина к чертям! Идет шофер к Свободе и говорит: «Хозяин, не откажитесь подсобить, выручите нас шиной!» Это он, понимаешь ты, колбасы за шины принял! Взял одну, надел на колесо и в лучшем виде докатил до самой Праги!»
Балоун принес надпоручику Лукашу коробку сардинок. Показать, что они еще целы. «Швейк уже пошел?» — спросил надпоручик. «Так точно, господин обер-лейтенант, уже отправился! — необычайно весело отрапортовал Балоун. — Сказал, что идет куда-то за станцию. А ежели поезд невзначай уйдет без него, так он сказал, что пристанет к автоколонне. И вообще просил, чтобы вы не изволили о нем беспокоиться. Он свои обязанности знает, даже если бы пришлось из своего кармана нанять извозчика и погонять за эшелоном до самой Галиции. А за извозчика потом можно вычитать из жалованья». — «Убирайся», — грустно проговорил надпоручик.
В штабном вагоне было весело, потому что офицеры получили по два литра вина и бутылке коньяку. Лишь одному Лукашу было как-то не по себе. Прошел уже целый час, а Швейк все не шел. Потом еще полчаса… Наконец из вокзальной комендатуры вышла и направилась к штабному вагону странная процессия. Впереди шел Швейк в сопровождении двух венгерских гонведов, за ними женщина с курицей в руках и мужчина с подбитым глазом. Один из гонведов вручил Лукашу сопроводиловку: «Настоящим препровождается Швейк Иозеф, взятый под стражу по причине ограбления супругов Иштван, проживающих в Ишатарче. Пехотинец Швейк, завладев курицей и будучи задержан ее владельцем, ударил последнего курицей по правому глазу!»
Надпоручик еще только подписывал расписку в принятии Швейка, но колени у него уже дрожали. «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — обратился к нему Швейк, — этот разбойник требует за свою курицу пятнадцать гульденов. Но я думаю, что он на нее накинул еще десятку за фонарь под глазом. По-моему, и десяти гульденов за такой дурацкий фонарь тоже многовато. В кабаке «У старой пани» токарю Матею за двадцать золотых своротили кирпичом целую челюсть с шестью зубами, а ведь тогда деньги были подороже нынешних. Сам палач Волыплегер, и тот вешает за четыре гульдена!» — «Пойди сюда!» — кивнул Швейк пострадавшему.
Человек вошел в вагон. «Так вот, zehn Gulden, десять золотых, — на своем невозможном немецком языке обратился к нему Швейк. — Пять гульденов — курица, пять — глаз». Венгр не понимал; тогда Швейк перешел на язык, который в его представлении был венгерским: «Öt forint, пять форинтов — кукареку, öt forint — зенки, понял? Тут тебе штабной вагон, ворюга! А ну, давай курицу!» Швейк сунул оторопевшему мадьяру десятку, отобрал у него курицу, свернул ей шею, а затем выставил пострадавшего из вагона, дружески подав ему на прощание руку и с силой ее тряхнув. «Jó napot, добрый день, друг, адье! Проваливай, пока я тебя с подножки не сбросил!.. — Вот видите, господин обер-лейтенант, как можно все уладить. А теперь мы вам с Балоуном такой бульон сварганим — до самой Трансильвании аромат пойдет!»
