Фельдфебель Насакло пользовался славой самого страшного тирана. «Вот этот солдат, — сказал ему капитан Сагнер, — не желает понапрасну терять драгоценное время. Возьмите его и займитесь часок ружейными артикулами. Увидите, Швейк, скучно вам не будет!» И через минуту фельдфебель Насакло уже орал за вагоном: «Bei Fuss! К ноге! Schultert! На пле-чо!» Затем послышался довольный и рассудительный голос Швейка: «Я все это еще с действительной знаю. Так что когда команда «Bei Fuss», ружье стоит справа возле ноги, а приклад на одной прямой с носком. Правая рука, опять же, полусогнута и держит ружье так, чтобы большой палец обнимал ствол».
«Отставить разговорчики, — раздалась опять команда фельдфебеля Насакло. — Habt acht! Смирно! Направо равняясь! Черт бы вас побрал, как вы это делаете?!» — «Перед этим вы изволили скомандовать «на плечо», и при «направо равняйсь» моя правая рука съезжает по ремню вниз и обнимает шейку приклада, а голова откидывается направо. По команде же «Смирно!» правой рукой я, стало быть, опять хватаюсь за ремень, а моя голова смотрит прямо вперед — на вас!» И снова зычно загремел голос фельдфебеля: «In die Balance! На перевес! К ноге! На перевес! На пле-чо! На молитву! С молитвы! Заряжай! Пли! Цель — штабной вагон! Приготовиться! На прицел! Пли! К ноге! Приготовиться! Пли! Вольно!» Фельдфебель принялся свертывать цыгарку.
Швейк, разглядывавший в это время номер винтовки, вдруг воскликнул: «4268! Аккурат такой же номер был у одного паровоза на станции в Печках, на шестнадцатом пути! Его, понимаете, собирались гнать в ремонт, но оказалось, что это не так просто… У машиниста, который должен был его перегнать, была очень паршивая память на числа. Тогда, значит, начальник зовет его к себе и говорит: «Слушайте, говорит, меня внимательно, раз уж у вас с цифрами такой камуфлет получается! Номер паровоза, который вы должны перегнать в депо, — 4268! Значит, возьмем так: первая цифра — четверка, вторая — двойка. Так и запомните: 42, то есть дважды два, то есть спереди 4, ежели разделить на два, получим 2!
Значит, опять получаем рядом четверку и двойку. Дважды четыре сколько будет? Восемь, верно? Ну вот. Так и зарубите себе на носу, что восьмерка в номере стоит самой последней, остается еще как-нибудь половчей запомнить последнюю цифру — шестерку, что стоит перед восьмеркой. А это вообще проще пареной репы. Первая цифра у нас четыре, вторая — два, четыре плюс два — получаем шесть. Таким образом, вы уже знаете наверняка, что вторая цифра с конца — шестерка, и этот порядок цифр уже никогда не выскочит у вас из памяти. Или тот же самый результат мы можем получить еще проще…» Фельдфебель перестал курить, вылупил на Швейка глаза и только невнятно пробормотал: «Карре ab!», что означает «Шапки долой!»
Швейк же серьезно продолжал: «Тут, значит, начальник стал объяснять самый простой способ: «Восемь минус два — шесть, стало быть, вы уже знаете 68. Затем шесть минус два — четыре. Теперь вы уже знаете 4–68. Остается еще сунуть в промежуток двойку, получится 4–2–6–8. Не сложно запомнить тот же номер иначе — с помощью умножения и деления. Запомните, — говорит начальник, — 42 умножить на два 84. В году двенадцать месяцев. Теперь отнимем двенадцать от 84, останется 72. Отнимем от этого еще двенадцать, получим 60. Так что шестерку мы уже получили, а ноль вычеркиваем. Всего мы, тем самым, знаем, 42, 68, 4!» Неужто вам нехорошо, господин фельдфебель? Ах ты, нечистая сила! Надо за носилками сбегать!»
Вызванный врач констатировал, что это либо солнечный удар, либо острая форма менингита. Когда фельдфебель пришел в себя, Швейк стоял возле него и продолжал рассказ: «Так чтобы уже досказать… Думаете, машинист запомнил номер? Представьте себе, он все умножил на три, потому как вспомнил про святую троицу, и паровоза так и не нашел!» Фельдфебель опять закрыл глаза… Вернувшись к себе в вагон, на вопрос, где он так долго пропадал, Швейк ответил: «Кто другого учит „бегом“, сам делает сто раз „на плечо“». Сзади в вагоне в ужасе дрожал Балоун: когда курица сварилась, он сожрал половину порции Швейка.
Перед отходом эшелона его нагнал поезд с солдатами, которые по разным причинам отстали от своих частей. Среди них оказался и вольноопределяющийся Марек, обвиненный в свое время в мятеже за отказ чистить отхожие места. Явившись по начальству, Марек услышал от капитана Сагнера: «Вы позор полка, вольноопределяющийся! Но вы можете искупить свою вину; человек вы интеллигентный и владеете, несомненно, даром сочинительства. Назначаю вас батальонным историографом!» Вольноопределяющийся, приложив руку к сердцу, обещал: «Буду заносить в историю все славные деяния нашего батальона! Особенно теперь, когда наш батальон покроет своими героическими сынами поле брани, дабы страницы его истории были заполнены лаврами побед!»
Затем капитан Сагнер распорядился вызвать каптенармуса Ванека. «Вольноопределяющийся Марек будет находиться в вашем вагоне вместе со Швейком. Марек есть politischverdachtig, политически неблагонадежный. Господи боже, о ком только в наше время этого не говорят!.. В общем, вы меня понимаете… Я вас только хочу предупредить, если бы он начал болтать что-нибудь такое, ну, сами знаете… так чтоб вы это тут же одернули! Просто скажите ему, пусть прекратит свои разговоры, и делу конец. Я, конечно, не думаю, что вы сразу побежите ко мне! Поговорите с ним по-дружески. Одним словом, я не желаю ничего слышать, потому что… Вам понятно? Такое дело всегда бросает тень на весь батальон!»
Вернувшись обратно, Ванек отвел вольноопределяющегося Марека в сторону и сказал: «Дружище, вы на подозрении, но это не важно! Только не слишком распространяйтесь при этом Ходоунском, телефонисте». Едва он успел это сказать, как Ходоунский, шатаясь, неверными шагами подошел к ним, заключил каптенармуса в свои объятия и, всхлипывая, заговорил пьяным голосом: «Мы друг дружку никогда не покинем; что услышу по телефону, сразу все скажу! С… ь мне на присягу!» Между тем в углу во всеуслышание молился Балоун, упрашивавший богородицу, чтобы она не оставила его своими заботами. Святая дева и впрямь услыхала его мольбу, потому что вольноопределяющийся вынул из своего тощего «сидора» несколько коробочек сардин и роздал каждому по одной.
Балоун открыл чемоданчик надпоручика Лукаша и положил свою коробочку вместо той, которую незадолго до этого оттуда украл. Но когда все остальные принялись с аппетитом уплетать свои сардинки, Балоун не устоял перед искушением, открыл чемоданчик и моментально сардины слопал. Теперь уже, однако, дева Мария отвернулась от него, ибо в этот момент перед вагоном появился ординарец Матушич с приказанием: «Балоун, тащи своему обер-лейтенанту сардинки!» — «Быть оплеухам!» — сказал каптенармус Ванек. «Что же вы, интересно, такого сделали, что бог вас так ужасно наказывает? — спросил вольноопределяющийся. — В вашем прошлом должен быть какой-то большой грех. Не выдули вы еще мальчишкой церковное вино у священника в погребе? Не лазили к нему за грушами?»
«Все дело в том, — заключил вольноопределяющийся, — что вы не умеете как следует молиться, чтобы бог вас прибрал к себе». Балоун лишь простонал, что он уже много раз молил бога, чтобы его желудок как-нибудь сжался. «Жена из-за этого с детьми в Клокоты на богомолье ходила…» — «Знаю, — откликнулся Швейк, — это под Табором, там у них шикарная дева Мария с фальшивыми бриллиантами. Ее как-то хотел обобрать один церковный сторож из Словакии. Но сначала ему захотелось очиститься от всех старых грехов, а заодно он, дурень, покаялся и в том, что собирается завтра обчистить деву Марию. Бедолага не то чтобы помолиться, — даже пикнуть не успел, его хвать за шкирку и в жандармский участок!»
«Даже Клокоты, — продолжал Балоун, — и те не помогли мне от обжорства… Не успеет жена придти с богомолья, а двух кур как не бывало! Раз, когда дети молились в Клокотах, чтобы их тятенька опять чего не сожрал, попался мне во дворе на глаза индюк. Только тогда я за него чуть жизнью не поплатился: застряла у меня косточка в горле! Не будь у меня в ту пору ученика, — он окаянную вытащил, — не сидеть мне тут с вами ни в жисть. Маленький был парнишечка, ладный такой, круглый, крепенький, как сбитень…» — «Покажи язык», — сказал Швейк. Балоун высунул язык. «Так и знал, — воскликнул Швейк, — он и ученика сожрал!»
Батальон был уже в Фюзешабони, когда выяснилось, что одна рота потеряла полевую кухню. Как было установлено, злополучная полевая кухня вообще осталась в Кирай-Хиде, поскольку ее персонал накануне отъезда был отправлен на гауптвахту за дебош, учиненный в городе. Мало того, ротные кашевары сумели так ловко устроиться, что продолжали сидеть на «губе» и тогда, когда их маршевая рота уже проезжала через Венгрию. Рота без кухни была прикреплена на приварок к другой полевой кухне, что не обошлось без ругни между солдатами обеих рот, назначенными чистить картошку. Обе стороны доказывали, что они не олухи — ишачить на других.
