— Деньги — товар — деньги! — печально повторил Зись.
— Скорее деньги — костыль — кура! — проворчал Селедкер.
— Есть хорошая новость, — сообщил Зись, — кто-то приносит цветы на мою могилу.
— Совсем свихнулся, — шепнул Селедкер, — сам себе носит. Фиалки. И хочет заказать себе памятник: «Славному герою Бенджамену Зингеру». Отговорите его: он же потратит все деньги, которые скопил!
— И ещё, — добавил Зись, — можете меня поздравить! Мне водружают памятник! «Безумству храбрых поём мы песню»!
— Селедкер, — сказал я, — говорят, мой дед был причастен к покушению на графа Бернадота. Вы знаете кого-нибудь из ЛЕХИ той поры?
— Что за вопрос! — Селедкер полез за записной книжкой. — Сейчас, секундочку… — он начал перелистывать. — Вот, Берл Темкин — взрыв отеля «Кинг Дэвид» — не то… Ицик Вайс — убийство лорда Мойна — не то… Кацнельсон — взрыв в кинотеатре «Рекс» — не то… Вот, наконец! Аврумеле — убийство графа Бернадота. Он содержит ослиную ферму, близ Ципори, это недалеко отсюда.
— Тогда, я, пожалуй, сразу покачу, — сказал я.
— Подождите, — остановил меня Зись, — открытие памятника — пятнадцатого. Вы будете среди почётных гостей! Не забывайте: я погиб смертью героя! — напомнил он. — Вам известны мои последние слова?
— Нет, — признался я.
— Деньги — товар — деньги! — выпалил Зись. — После чего я навеки закрыл глаза. Так я вас жду на открытии!
Я пообещал…
* * *
Я поехал на ослиную ферму. Десяток облезлых животных лениво жевали траву. Старый араб сдавал их напрокат японским туристам.
Я спросил его, где Аврумеле.
— Один осёл — сорок шекелей, — ответил араб. — Уан ауэр — фоти шекельс!
Что бы я ни спрашивал, он повторял своё. В конце концов мне стало ясно: чтобы увидеть Аврумеле — надо взять осла.
Я выбрал серого, только что освободившегося от пожилого самурая.
Прежде, чем передать поводья, араб дал мне урок вождения.
— «Ишь!» — стоять. «Хо!» — иди! Понял?
Осел был скотиной упрямой. Что б я ни делал — он стоял и жрал траву. Пожилой самурай злорадно хихикал.
Я орал «Хо!», тянул осла за веревку, гладил, толкал сзади — и когда он, наконец, двинулся, араб забрал его у меня: час истёк.
— Где Аврумеле?! — спросил я.
После долгих переговоров я понял, что нужно снова взять осла.
История повторялась, осёл упрямился и никуда не шёл, только час кончился через сорок минут.
Аврумеле не было.
Я видел, что и остальные ослы никого не катали — не только представителей Страны Восходящего Солнца, но и своих сограждан: ослам было на все начхать. Час кончался — и араб забирал осла и сдавал его следующему.
Наконец появился Аврумеле. Он ехал на послушном ослике и насвистывал еврейскую мелодию.
— Я от Селедкера, — представился я.
— Очень приятно, — ответил Аврумеле, — тогда я вам дам самого лучшего осла.
Он указал на осла, на котором я безуспешно пытался прокатиться.
— Залезайте!
— Спасибо, я уже дважды, — поблагодарил я. — Он не сдвинулся с места, ваш осёл.
— А что вы ему говорили?
— Все, что надо! «Ишь!» «Хо!»
— «Ишь!» и «Хо!» — для японцев, я не хочу, чтобы эти бездельники за какие-то сорок шекелей мучили животное! На осле въедет наш Мессия! Зачем японцу осёл?.. Как другу Селедкера я вам дам к тому же водительские права.
— Что за права?
— Мы единственные в мире даем ослиные водительские права, — сказал Аврумеле, — японцы записываются за год.
Он выхватил из кармана печать и шмякнул ее на розовую бумажку.
— Держите, для друга Селедкера — бесплатно!
— Аврумеле, — начал я, — говорят, вы причастны к делу Бернадота.
— Это правда, — согласился Аврумеле.
— Говорят, мой дед — тоже.
— Кто был ваш дед?
Я протянул фото.
— Мошко Швед, — закричал Аврумеле, — из-за него вся жизнь моя пошла вкривь и вкось!.. Слезайте с осла! Осел — для Мессии! Я не хочу, чтобы внук этого типа сидел на моем осле! И верните водительские права!
— Успокойтесь, Аврумеле, — сказал я, — мой дед никому не мог сделать плохого.
— Он убил меня, — объяснил Аврумеле, — если бы не он, я давно был бы членом кнессета. Национальным героем. Трумпельдором, если хотите! И я бы ездил на «ягуаре», а не на сраном осле!
Он пнул животное.
— А на ком въедет Мессия? — спросил я.
Аврумеле не ответил. Он взобрался на своего осла, что-то бросил моему, и мы поехали.
Мы въехали в дивный лес, первозданный, как небо.
Мы катили на двух ослах и молчали. Пели сосны, шелестела трава.
— Эта история не для длинных ушей, — наконец произнес Аврумеле. — Мы не собирались убивать Фольке, мы с Мошко Шведом хотели похитить его и спрятать у моей тётки. Она согласилась на некоторое время: как-никак он — член шведской королевской семьи. Она даже приготовила ему какое-то шведское блюдо. Но дед ваш совершенно неожиданно отказался красть Фольке. Он утверждал, что не может засунуть члена королевской семьи в мешок. Я забыл вам сказать, что тетка сшила нам специальный мешок. Бернадот, видите ли, спасал евреев, и он не может такого уважаемого — в мешок. Я напомнил твоему деду, что Фольке хочет отдать большой кусок страны арабам. «У тетки выпьем и закусим, — сказал я Мошко, — и уговорим Бернадота ничего не отдавать или даже забрать кое-что у них». Но твоего деда заклинило на мешке: «Вонючий! Грубый! Неуважение к королевскому дому!» Тетка сшила нам новый мешок, из шелка, огромный; мы оросили его теткиными духами, и когда он был готов — Фольке убили. Дед переживал: он считал, что Бернадот погиб из-за его упрямства. С тех пор я ни на кого не покушался, жизнь текла скучно, однообразно. Сначала открыл кинотеатр, теперь вот — ослиная ферма.
Аврумеле вздохнул.
— А мешок тот, шелковый, — вон, — он кивнул в сторону жующего осла. — Хотели сдать в музей, но они так мало дали — лучше пусть останется ослам!
— А что стало с дедом? — спросил я.
— Говорят, поехал в Швецию просить прощения у короля. Поэтому его и прозвали Мошко Швед.
* * *
Я добрался до Иерусалима и по улице Яффо побрёл в Старый город.
Падали сумерки: было лучшее время дня, когда раны продолжают болеть, но не столь заметны. В районе базара была сутолока, крики; пожилые женщины несли в сумках всякую снедь. Они бросили всё Там и приехали Сюда со своими детьми и внуками — бабушки, которые заслужили царские ложа и золотые кареты.
Если б я мог — поставил бы в центре Иерусалима памятник еврейской бабушке. Памятник Неизвестной Бабушке — и изобразил бы её прекрасные усталые руки. И горел бы перед ней вечный огонь нашей признательности…
Лавки шумели: люди покупали урюк, гвозди, меняли доллары.
Одинокий «Давидка» печально смотрел в небо. Что-то просил на непонятном языке нищий. В Меа-Шеарим бродили хасиды в чёрных костюмах. Прошли солдатки, которым я хотел бы сдаться…
Я понял, почему прибыл сюда: нигде не было такой концентрации горя. И нигде я так остро не ощущал жизнь.
Я подошел к проходившему мимо старику и поцеловал его.
— В чём дело, — раздражённо спросил старик, — вос тут зих?
— Простите, я обознался, — соврал я.
Мне просто было необходимо кого-то обнять.
Ноги привели меня к Стене Плача. Было уже темно. Невдалеке от Стены неопрятный старик закапывал что-то в землю.
Я пригляделся — это были записки. Меж камнями Стены было пусто.
— Кто вы? — спросил я.
— Сторож, — ответил он, — сторож Стены.
— Почему вы закапываете просьбы?
— Бог их уже прочитал, — ответил он. — Просьбы, как люди: их надо хоронить.
— И давно их хоронят?
— С тех пор, как мы взяли город.
— А раньше?
— Не знаю, — ответил он, — тут бродили козы, бараны, рядом была свалка.
— Вы читаете записки? — спросил я.
— Это не разрешается, — ответил он, — но когда я их достаю, многие разворачиваются.
— И что просят?
— Что просят… — он поворошил лопатой землю. — Так посмотришь — все люди разные: кто богатый — кто бедный, кто умный — кто дурак, кто трезвенник — кто алкаш — а просят одно! Я видел просьбы министров — они ничем не отличаются от просьб бродяг… Что просят? А зачем вам это надо?
— Мой дед был здесь в начале века. Пришёл паломником — и не вернулся.
— Объяснения в записке вы не найдёте, — покачал головой сторож. — Богу не объясняют, у Бога просят…
Он почесал голову.
— В Старом городе, в арабском квартале, живет цыганка. Никто не знает, сколько ей лет, но в прошлом веке она уже жила. Возможно, она знала твоего деда. Но будь осторожен. Цыгане стали мусульманами, они кидали в нас камнями. Она не кидала, но будь осторожен. Вечером не ходи. Вечером в лунном свете сверкают ножи…
* * *
Я вошел в Старый город — и пустился искать цыганку…
В каменной нише, в кромешной тьме, сидела старуха. Длинные волосы ниспадали на широкий халат. Зелёный глаз пристально следил за мной. Второго, видимо, не было.
