"Вы должны заинтересоваться, — писала девушка, — описанием жизни одного таганрогского студента. Прочитав это описание, я увидела так много пошлости, шкурничества и хамства, что мне было стыдно переправлять письмо той, кому оно было предназначено. Мы, то есть я и мои подруги по институту, решили просить вас: прочтите письмо, доставленное мне по ошибке, и, если можно, опубликуйте его в назидание тем молодым людям, которые ставят личный расчет и личную выгоду превыше всего с жизни".
Вместе с этой запиской в конверт было вложено и письмо из Таганрога, написанное на четырех страничках, вырванных из общей тетради. Письмо касалось многих вопросов: учебы, дружбы, сыновней привязанности, любви. Но, странное дело, чего бы ни касался автор, как бы витиевато ни писал он о тонких переживаниях своей души, все его красивые рассуждения обязательно сводились к одному: почем?
"Дорогая моя и любимая мамочка! Получил от тебя письмо. Как я был рад! Я увидел тебя, моя старенькая, под вечерней лампой, склонившуюся вот над этими родными строчками, и на мои глаза навернулись слезы. Я также весьма обрадовался шевиотовому отрезу на костюм, хотя кожаная куртка (лучше бы замшевую, с молнией) была бы желательней…"
Или вот в другом месте: "Бедная, бедная тетечка Рая. Одинокая, больная! Представляю, как сейчас трудно ей! На днях постараюсь навестить ее (накопилось много грязного белья; кстати, попрошу ее также залатать кое-что из нижнего)…"
Через пять строчек мы читаем: "Увлекаюсь сейчас, как и в далекие школьные годы, радиолюбительством. Ах, золотая, невозвратимая пора детства! Пришли мне поскорее электролитические конденсаторы, я хочу отремонтировать радиоприемник одному видному лицу (зав. магазином № 11), это очень нужный человек".
Переворачиваем страницу, и дальше то же самое: "Насчет учебы не беспокойся, хочу убить и убью сразу двух зайцев: буду электромехаником и механиком по двигателям внутреннего сгорания. В будущем это даст мне если не два, то полтора оклада обязательно".
И даже любовь для него не любовь, а какая-то махинация.
"Твердо решил жениться к осени. Ищу подходящую невесту (ах, как была бы кстати сейчас замшевая куртка с молнией!). Познакомился я в трамвае с одной хорошенькой девушкой — Ларисой. Я даже бросил из-за нее гулять с Зиной, так как она, то есть Лариса, во всех отношениях была идеальной невестой (кончила техникум, имела точеные ножки, голубые глазки и хор. материальную базу). Но мне чертовски не повезло: Лариса заболела и через полтора месяца после нашего знакомства умерла. Все мои планы рухнули, все надежды поломались. Смерть Ларисы — это полтора месяца зря потраченного времени. Я снова начал ходить на танцы в надежде познакомиться с кем-нибудь. Но ничего подходящего не было, и тут я снова встретил Зину — такая веселая, милая. Уговорила меня пойти с ней в кафе. Зашли, я выпил восемь кружек пива, ела заплатила. Ну, вот так и пошло. Начал проводить с нею время. Когда в тупике с деньгами, то даю ей намек, и она незаметно сует мне в карман 25 — 50 рублей. Я для виду отказываюсь, но в конце концов беру. Если бы она была состоятельнее, то я, конечно, брал бы больше. Но она работает секретарем на одном заводе и зарабатывает сравнительно мало, а я имею совесть и не хочу брать у нее последнее. Все-таки какая она добрая и чудная! Но ты, дорогая мамочка, не беспокойся, как только я найду более подходящую невесту, сразу порву с Зиной".
Все было гнусно в этом письме, и особенно гнусно было то, что адресовалось оно матери. Сын В. К. Жуковой действовал, руководствуясь только одним правилом: раз это мне выгодно, то чего же стесняться! И он, не стесняясь, подсчитывал в своем письме, сколько рублей и копеек экономит он ежедневно, заставляя любящую его девушку платить не только за пиво, но и за папиросы, за билеты в кино, театр.
Когда сын языком барышника пишет матери о самом сокровенном, то тут во многом виновата и сама мать. Значит, плохо воспитала она сына. И мне захотелось увидеть этого сына, узнать, как выглядит он.
— Ну, что ж, поезжай, посмотри, — сказали в редакции.
Я быстро собрался и в спешке забыл на редакционном столе конверт с обратным адресом. "Студент Жуков" — вот все, что я знал из письма. А где учится этот студент, на какой улице живет он?
"Таганрог невелик, найду", — думалось мне.
Действительность зло посмеялась над моими устаревшими представлениями о городе. Таганрог за последние тридцать лет весьма сильно вырос. В городе оказалось девять техникумов и два института.
— Жуков? — спросил секретарь парткома института механизации сельского хозяйства. — Как же, есть. Студент первого курса. Мы о нем специальную заметку написали в последнем номере стенгазеты.
— Даже так?
— А как же! Уж больно он хороший паренек!
— Хороший?
— Замечательный физкультурник, отличник учебы, общественник…
— Значит, это не тот Жуков.
— Как не тот?
Я замялся.
— Видите ли, мы получили письмо об аморальном поведении студента Жукова. Вот, прочтите.
Парторг прочел и сказал:
— Это действительно не тот. За своего я ручаюсь головой.
— А где же может учиться тот?
— Не знаю, может быть, у наших соседей, — сказал парторг и проводил меня в судомеханический техникум.
Но в судомеханическом тоже сказали: "Не тот", — и я пошел в механический. В погоне за автором письма мне пришлось побывать почти во всех таганрогских техникумах и институтах, и почти в каждом из них оказалось по одному, а то и по два Жуковых. Здесь были Жуковы хорошие, чудные и обыкновенные. Были отличники, рядовые студенты, был даже Жуков с двумя «хвостами»: по математике и литературе. Но и у этого «хвостатого» были заступники.
— Он у нас слабого здоровья, — сказал завуч, — часто болеет. А вот в мае — мы с комсоргом ручаемся за это — он сдаст все. Это человек добросовестный.
Обойти все техникумы и институты оказалось не таким легким делом. Мне пришлось исходить город во всех направлениях и еще раз убедиться в том, как вырос Таганрог. Я ходил по улицам и переулкам — и все безрезультатно. Я злился, но это только для порядка, чтобы успокоить гудевшие от усталости ноги, а в душе я был чертовски рад. Рад за то, что всюду, где я ни был, все, кто ни читал письмо Жукова, словно сговорившись, заявляли одно:
— Это не наш. За своего мы ручаемся.
Хорошо жить так, чтобы тебе верили и чтобы за тебя смело и прямо могли заступиться и твои товарищи и твои наставники. Мне было приятно сознавать, что среди нашей молодежи так ничтожно мало низких и бесчестных людей и что, как будто бы напав даже на след одного прохвоста, я двое суток не мог отыскать его. Да был ли он в действительности? Мне уже начало казаться, что тот Жуков, которого я ищу, выдуман, и письмо его тоже выдуманное, и что таких людей вовсе нет среди нас. Но, увы! Такой все же оказался. Прочли письмо в горкоме комсомола и сказали:
— А не тот ли это парень, которому отказал в приеме Ленинский райком ВЛКСМ?
— За что?
— За прыткость.
И мне объяснили: всю жизнь Жуков прожил в городе Шахты и не вступил в комсомол, а приехал в Таганрог и тут же подал заявление. Такая поспешность показалась подозрительной и мне, и я отправился в школу механизаторов сельского хозяйства, где учился Леонид Жуков.
Я зашел в отдел кадров, поговорил с учащимися, директором школы, преподавателями, и передо мной ярко и отчетливо возник образ автора письма. Это был первый из десяти встреченных мною Жуковых, за которого не пожелал ручаться ни один человек. Правда, вначале за него заступился комсорг Лактионов. Этот комсорг по молодости лет полагал, что главным и решающим в облике учащегося являются его отметки. Хороши отметки, — значит, хорош и сам учащийся. Лактионов не анализировал поведения человека, не присматривался к тому, как тот относится к жизни, к товарищам. На все мои доводы он говорил:
— Но ведь Жуков — отличник!
— А вы не можете познакомить меня с этим отличником? — спрашиваю я Лактионова, и мы отправляемся с ним в классы и мастерские школы.
Наконец в одной из комнат нам навстречу поднимается стройный, плечистый парень. У него красивее лицо и светлые большие глаза.
— Жуков, — говорит комсорг, знакомя нас.
Он говорит это таким тоном, словно хочет спросить: "Ну разве можно человека с такими ясными глазами подозревать в каких-то грязных поступках?"
Я смотрю в ясные глаза Жукова и не знаю, как начать разговор. Да это и не легко — сказать человеку, что он прохвост. Но разговор начать нужно.
— В нашу редакцию пришло письмо, — сказал я.
— Обо мне?
— Да. Вас обвиняют в нечестном отношении к девушке, товарищам, к школе… — И я пересказал все, что было написано в письме, утаив только имя его автора.
— Клевета, — сказал Жуков. — Комсорг Лактионов может подтвердить…
