– Разрешите представиться: Ибрагим Содомский, личность с севера. Такого далекого, что там не успевает стать холодно.
– Он убил человека за то, что тот пил из его стакана, – объяснил Семен.
– Правда, это произошло в вендиспансере, где я снял койку, так как в гостинице не было мест. А вы здесь почему?
Вдова скромно опустила глазки:
– За нудизм, Чернобог побери.
– Это вы зря. В этой стране нудизм – самое страшное преступление, – сочувственно покачал головой Мустафа и нечаянно раздавил заползшего через вентиляционное окошко тарантула.
– Зря вы это. Здешний хан – импотент. И запретил секс, как пережиток, – сочувственно покачал головой Ибрагим. Невольно создавалось впечатление, что он боится чего-то, не имеющего к этой истории никакого отношения.
Щелкнул засов. Дверь открылась.
– Эй, проштрафившиеся, вам передача. Только умоляю, не скрежещите напильником после одиннадцати, – толкая столик на колесиках, объявил вежливый надзиратель, жизнерадостный до дрожи.
Мустафа кивнул на роскошный торт и вздохнул, нечаянно размозжив голову просочившейся в комнату кобре:
– Это входит в программу пыток.
– Они хотят, чтобы мы разжирели? – ужаснулась дама.
– Тише, не подсказывайте, – одернул Ибрагим. – Нет, это от благотворительной организации «Не дадим зэку умереть спокойно» студентов Сельхозинститута разумного, доброго, вечного.
– Внутри напильник и динамит, – не стесняясь коридорного, объяснил Мустафа. – Мы уже восемь раз пытались бежать, но коварные тюремщики специально присвоили камере номер тринадцать. И нам не везет. – Вдруг Мустафа бросился с кулаками на надзирателя. – Я не могу видеть! Я не могу видеть эту безвкусную лампу! Она два года как вышла из моды. – Распалился, как зажигалка.
– Полно бузить, – надзиратель дружелюбно утер расквашенный нос. – На ужин пора.
– Погоди, любезнейший, – успокоился Содомский. – Я еще не сказал монолог о первом побеге. – И нечаянно укокошил каблуком невесть откуда прибежавшую сколопендру. – Ей тоже не повезло.
– Да. Мы тогда были наивными. Мы не ведали, что может натворить номер тринадцать. Мы стали копать подкоп и наткнулись на камень, – начал объяснять Гоморский.
– Да. Наткнулись на камень, а на нем было написано: «Направо будешь копать, коня потеряешь...» – подхватил Содомский, наступая на голову еще одной, перепутавшей камеры, кобре. – Я очень разволновался, когда представил, что подразумевается под словом «конь».
– И? – заинтересовалась дама.
– И лопата сломалась. Одним словом, сплошная невезуха, «Оставь надежду всяк сюда входящий».
– Я такую Надежду оставил на воле: губки бантиком, с поволокою глаза, – вздохнул грустный, как клизма, Содомский. – Заглянешь на огонек, она вокруг тебя суетится, суетится, суетится... Слава Аллаху, свидания в тюрьме отменены для неблизких родственников.
– И я такую же, – вздохнул печальный, как пипетка, Мустафа.
– Моя жила на улице имени Клабика!
– И моя!
– Дом восемь, квартира семь!
– И моя! Да пригласит владыка Луны дэв Хонсу моих врагов сниматься в рекламе гильотины.
– Мы с тобой, как братья, – мужчины кинулись в объятья друг другу и разрыдались.
Если их имена что-то и означали, то на каком-нибудь мертвом языке.
– Ужин пропустите, – напомнил добродушный надзиратель, прослезившись.
* * *
Описывать тюремную столовую не имеет никакого смысла, поскольку она представляла собой тысячу семьсот двадцать три прямоугольных кирпича, не соединенных раствором. И каждый заступающий на дежурство по кухне надзиратель лично руководил бригадой зэков, каждый раз возводивших новое помещение в соответствии со вкусами сегодняшнего представителя власти. Как подметил проницательный, но великий мудрец Айгер ибн Шьюбаш: «Под стоящий воротничок петля не пролазит». Стоит лишь уточнить, что каждый кирпич отчетливо пах карболкой.
В тюремной столовой стоял невообразимый шум. Зэки сидели вдоль длинного и скучного, как эта история, стола. Посуда, чтобы ее не крали и тайно не переправляли на волю, имела сверленые дырки в самых неожиданных местах, которые предполагалось в процессе приема пищи затыкать пальцами.
– Держись нас, и тебя никто не тронет, – воинственно сверкнул глазами благородный, как библиотекарь, Мустафа. И тут же ему на голову кто-то выплеснул тарелку баланды. Мустафа не заметил кто, а то бы показал обидчику.
Троица села на свободное место, и оказавшиеся рядом зэки тут же пересели подальше: такая страшная слава шла о жильцах «тринадцатки», о кружившей вокруг них невезухе. Правда, один зэк замешкался, подавился котлетой и убежал в санчасть за справкой, освобождающей от каторжного труда, другой кинулся к освободившейся тарелке, тоже подавился и тоже убежал. Третий решил убежать сразу, но, оказалось, сидел далековато, и ему повезло: подавился и умер.
Шум немного стих.
К устроившейся во главе стола огромной, на вид свирепой, как паспортистка, бабе подьюлил надзиратель и что-то шеплун на ухо. Баба, получившая срок за подделку гороскопа (можно только гадать, что она себе там напророчила), поднялась, легко забралась на стол и пошла, пиная миски направо и налево, к Ознобе. Баба была всем бабам баба. Косая сажень в плечах. Неприступная женщина. В предыдущей жизни она успела потопить Атлантиду.
На том небольшом пространстве ее могучего тела, которое было не запаяно в цепи и клепаную-переклепанную черную робу, помещалось столько наколок, сколько Солженицын предложений не написал за свою творческую жизнь. Все конечности резко увеличены в объеме, кожа утолщенная в грубых складках, на отдельных участках экзематозные высыпания и корки.
– Ее кличут Пятиэтажкой, – шепнул Мустафа. – Тюремный врач определил у нее слоновую болезнь. Земля ему пухом.
Отброшенная громадной ступней миска с баландой тут же сделала на его лице овощную маску от морщин. Мустафа не любил подобных шуток, но это была не шутка, и мужчина сдержался.
ИЗ ДОКУМЕНТОВ. Краткий перечень наколок на теле заключенной N 1996. Кличка «Пятиэтажка».
Наколка N 1 (бабушка в детстве вязальной спицей, устав пересказывать, выколола на животе сказку).
Иван-царевич-паша был женат на Василисе Прекрасной-ага тридцать лет и три года, и однажды понял, что видеть ее не может. Не то чтобы разлюбил, а возненавидел: она и храпит по ночам, и ноги не эпилирует, и готовить за тридцать лет не научилась.
Пошел Иван-паша к тестю, Морскому Царю.
– Вот-де, тестюшка, – молвил царевич, – не могу видеть жену свою ни в одетом, ни в голом виде. И близорукость здесь не причина, а следствие. Отпусти меня на все четыре стороны.
– О`кей, – говорит Морской Царь. – Без проблем, но ты должен не отгадать три самые тупые загадки.
Делать нечего, стал Иван отгадывать.
– Без окон, без дверей, полна горница людей, – хитро улыбнулся Царь.
– Закрытое НИИ.
– Нет. Ты, Вань, в моем тридевятом царстве от жизни оторвался. Это Кресты, – вздохнул огорченно Морской Царь. – Ладно, не для чего, чего иного, прочего-другого, а для единого единства и дружного компанства загадываю вторую загадку. Волос к волосу, тело к телу, и получается мокрое дело.
– Это, – почесав затылок, предположил Иван, – пищеварительный процесс воробья.
– Ну что ты за обормот. «Мурзилку» не читал? Это же глаза, зеньки, шурупы, буркала, очи... Ладно, самая последняя загадка: Василий Иванович в день с песней трижды переплывает Урал-реку и каждый раз продает белым ящик патронов. Петька каждый день точит шашку и спасает из пожара пятерых грудных детей. От кого из них уйдет Анка, если не подвезут патроны?
– Это не смешно, – сказал Иван-паша.
– Смешно – не смешно, я тебе разве Эльдар Рязанов? – возмутился Морской Царь. – Посмотрел бы, как ты повеселишься, когда от твоей дочки зять уйдет. Одним словом, никуда тебя не отпускаю. Будешь здесь за себя и за того парня.
Тогда Иван-царевич-паша свистнул. Невесть откуда прибежал серый волк. Иван оседлал зверюгу, и они умчались в родные пенаты.
Вернулся Иван туда, где никто не храпит рядом по ночам, в родное царство. Отпустил волка и залез на печь.
А когда кто-нибудь величал его Иваном-дураком, паша молчал, только хитро улыбался.
(Продолжение перечня наколок в следующей главе).
– Ты! – ткнула пальцем в Ознобу наглая, как синусоида, Пятиэтажка, и с потолка посыпалась штукатурка. – Я!.. – ткнула пальцем себе в грудь Пятиэтажка.
– ...Твой ночной кошмар, – подсказал подхалимистого вида курчавый зэк, воняющий, как портянка.
– ...Призрак, летящий на крыльях ночи, – подсказал лысый подхалим, попахивающий десятью годами за нарушение правил коммунального общежития.
Пятиэтажка благосклонно кивнула курчавому, прежде чем остальные зэки успели собрать ставки на тотализаторе.
Озноба, не вставая, брезгливо выдохнула, поскольку отношения все равно обострились, как осколки:
