— С чрезвычайным удовольствием, — сказал Псмит.
— Отлично. Прихватите с собой Джексона, а после вы оба, если пожелаете, могли бы поужинать со мной.
— От души благодарю.
— Может быть, вы сами выступите?
— Нет, — сказал Псмит. — Нет. Думаю, что нет. Мой социализм по сути практический. Говорю я редко. Но послушать вас будет истинным наслаждением. Каков… э… оттенок ваших речей?
— Ну-у, — сказал мистер Уоллер, нервно подергивая бороду, — конечно, я… Ну, я, пожалуй, несколько ожесточен…
— Да-да.
— Немножко саркастичен и ироничен.
— А как же иначе? — согласился Псмит. — Я буду предвкушать воскресенье всеми вибрирующими фибрами. И товарищ Джексон будет рядом со мной.
— Отлично, — сказал мистер Уоллер. — Я пойду и сообщу ему об этом.
15. Волнующие времена на Выгоне
— В первую очередь, — сказал Псмит, — необходимо убедиться, что такое местечко как Клапамский Выгон действительно существует. Бесспорно, слышать о нем приходилось, но было ли его существование когда-либо доказано? Думается, что нет. Удостоверившись, мы потом должны попытаться узнать, как туда добираются. Наугад я предположил бы, что это потребует морского путешествия. С другой стороны, товарищ Уоллер, туземец тех краев, словно бы без особых затруднений каждое утро заявляется в контору. Посему, — вы следите за ходом моей мысли, Джексон? — Выгон должен находиться в Англии. В таком случае мы возьмем таксиметр и рука об руку отправимся в неведомое, полагаясь на удачу.
— Наверное, туда ходит трамвай, — сказал Майк.
Псмит подавил легкое содрогание.
— Боюсь, товарищ Джексон, — сказал он, — что древнее ноблес оближ Псмитов не позволит мне воспользоваться им. Нет. После необременительного завтрака мы неторопливо прогуляемся по Трафальгарской площади и окликнем такси.
— Чертовски дорого.
— Но во имя какой цели! Можно ли любую трату назвать чрезмерной, если она даст нам возможность услышать по ту ее сторону товарища Уоллера во всей его саркастичности и ироничности?
— Непонятная какая-то заварушка, — сказал Майк. — Только бы, черт дери, он нас в нее не втянул. Не то будем выглядеть жуткими болванами.
— Возможно, я скажу несколько слов, — небрежно обронил Псмит. — Если появится настроение. Кто я такой, чтобы лишать людей непритязательного удовольствия?
Майк явно встревожился.
— Послушай, — сказал он, — знаешь, если ты собираешься свалять дурака, Бога ради, меня не втягивай. Мне и без того неприятностей хватает.
Псмит небрежно отмахнулся от подобного возражения.
— Ты, — сказал он, — будешь частицей большой и, уповаю, заинтересованной аудитории. И только. Однако, вполне возможно, что настроение не появится. Я не из тех, кто любит говорить говорения ради. Если мне будет не о чем оповестить многоголовую, я пребуду в молчании.
— Ну так, черт дери, надеюсь, что не будет, — сказал Майк.
Он терпеть не мог, когда оказывался на виду у толпы — если не считать крикета, но это же совсем другое! — и его томило темное чувство, что для Псмита дело обстоит как раз наоборот.
— Посмотрим, — рассеянно сказал Псмит. — Разумеется, я, когда в ударе, способен достичь высот ораторского искусства. Я простой, прямолинейный человек, но питаю убеждение, что при подходящем случае сумею поставить паруса не без эффекта. Но… мы поглядим. Мы поглядим.
И Майку пришлось смириться с этой жуткой неопределенностью.
Полный дурных предчувствий, он сопровождал Псмита от квартиры до Трафальгарской площади в поисках такси, которое отвезло бы их на Клапамский Выгон.
Они должны были встретиться с мистером Уоллером на краю Выгона, ближайшем к старинному городу Клапаму. По пути туда Псмит был благодушен. Майк же молча изнывал от опасений. Он хорошо знал Псмита и знал, что, представься ему случай, он не упустит возможности поразвлечься на свой лад. А тогда и он почти наверное окажется втянутым в происходящее. Быть может — при этой мысли волосы у него встали дыбом — от него даже потребуют речь!
Эта жуткая мысль только-только осенила его, как Псмит заговорил:
— Пожалуй, — сказал он задумчиво, — не исключено, товарищ Джексон, что я призову вас выступить с речью.
— Да послушай же, Псмит… — вне себя начал Майк.
— Не знаю. Думается, твой проникновенный колючий стиль отвечает вкусу масс. Однако поглядим, поглядим.
К Выгону Майк приблизился на грани нервного срыва.
Мистер Уоллер ждал их у ограды вблизи пруда. Апостол Революции был облачен во все черное при ярко-алом галстуке. Глаза его сияли светом энтузиазма, совершенно не похожим на мягкое свечение доброжелательности, присущее им в остальные шесть дней каждой недели. Человек этот претерпел полное преображение.
— Вот и вы, — сказал он. — Вот и вы. Отлично. Вы как раз вовремя. Товарищи Уотерспун и Преббл уже начали говорить. Раз вы пришли, я приступлю незамедлительно. Вот сюда. За теми деревьями.
Они направились к небольшой купе деревьев, возле которой уже собралась порядочная толпа. Очевидно, внимание речам ораторов было одним из модных воскресных развлечений клапамцев. Мистер Уоллер на ходу говорил и жестикулировал без передышки. Псмит держался, пожалуй, несколько снисходительно, но проявлял интерес. Майк шагал на митинг с видом пса, которого вот-вот начнут мыть. Он ненавидел всю эту затею с пылом, достойным более высокой цели. Почему-то он чувствовал, что до истечения дня его принудят выставить себя дураком. Но он дал себе клятву, что ничто не понудит его влезть на маленький помост, воздвигнутый для удобства ораторов.
По мере их приближения голоса товарищей Уотерспуна и Преббла стали более слышны. Впрочем, слышны они были все время и даже очень, но теперь выросли в звучности. Товарищ Уотерспун оказался высоким тощим мужчиной с пронзительным голосом. Он брызгал гласными и согласными диалекта лондонских кокни, будто струи фонтана под сильным ветром. И был очень убедителен. Товарищ Преббл тоже был убедителен. Пожалуй, даже больше товарища Уотерспуна. Однако помехой ему в известной степени служило отсутствие нёба, что придавало самым глубоким его мыслям некую загадочность, будто излагались они на неведомом языке. Вокруг его помоста толпа была особенно густа. Взрослая часть слушателей явно воспринимала его как клоуна, не более и не менее, разражаясь счастливым хохотом, когда он побуждал их промаршировать на Парк-лейн и разграбить таковой без милосердия или угрызений совести. Детишки были более скептичны, и некоторых увели в слезах.
Когда мистер Уоллер поднялся на помост номер три, его слушатели поначалу состояли только из Псмита, Майка и фокстерьера. Мало-помалу он привлек и других. После некоторых колебаний толпа пришла к выводу, что его стоит послушать. У него был собственный метод. Не имея природных дарований, которые выделяли товарища Преббла как любимца публики, он возмещал их отсутствие кипучестью. Там, где его коллеги стояли относительно спокойно, мистер Уоллер вел себя с живостью, приписываемой обычно только горошинам в совке или кошке на раскаленных кирпичах. Он складывался пополам, обличая палату лордов. Он сигал из стороны в сторону, анатомируя манипуляции плутократов. В сокрушительной атаке на монархический строй он запрыгал на одной ноге. Именно на что-то такое толпа и явилась поглазеть. Товарищ Уотерспун превратился в глас вопиющего в пустыне, и даже недостаток нёба товарища Преббла не удержал его пасомых. Все наличные слушатели собрались у помоста номер три.
Майк, отъединенный от Псмита движениями толпы, слушал с нарастающим унынием. На него волной нахлынуло то чувство, которое порой обрушивается на впечатлительных людей в театре, когда на сцене кто-нибудь ведет себя нелепо — нелогичное ощущение, будто в калошу сел ты, а не актер. Майку нравился мистер Уоллер, и ему было тошно смотреть, как он выставляет себя на посмешище толпе. Тот факт, что мистер Уоллер не знал, что его осыпают насмешками, а ошибочно считал их криками одобрения, дела не меняло. В Майке просыпалось смутное бешенство.
Его негодование начало обретать более личную направленность, когда оратор, отклонившись от ведущей темы Социализма, перешел на трезвенность. Причин касаться трезвости у мистера Уоллера особых не было, кроме энтузиазма. Он связал трезвенность со своими высказываниями о социализме, приписав летаргию масс их приверженности алкоголю, и толпа, благодушно похлопывавшая себя по спине при нападениях на Сословные Привилегии и Собственность, возмутилась, обнаружив, что сама стала предметом нападения. Люди пришли сюда послушать, как ораторы будут убеждать их, что они самые лучшие ребята на земле, а не тыкать в их пустяковые недостатки. Настроение толпы стало враждебным. Насмешки посыпались чаще и утратили благодушие.
