Жизнь по сторонам.
Смытые дали.
Из дверей в двери, из ворот в ворота, из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, путь-дорогою, сухим сухопутьем, от востока до запада, от озера до болота, от горы и до дола, от реки и до моря, от пути до перепутья, от леса до перелесья, от стара до мала, от зверя до гада, от города до пригорода, от села до погоста.
Горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные, звезды светлые, небо чистое, море тихое, поле желтое: без меня – как же вы тут обойдетесь?
Как же вы обойдетесь, когда не будет уже меня?..
– Из Москвы? – спрашивает.
– Из Москвы.
А он:
– Живут в Москве не в малой тоске.
И подхихикнул.
– Из колхоза? – спрашиваю.
– Из колхоза, – отвечает.
– Как называетесь?
– Хорошо называемся: «Путь к чистилищу».
И опять подхихикнул.
– Чем хихикать, – говорю, – лучше бы дорогу показывал.
– Это мы – счас!
Вынул из портфеля детскую игрушку – руль на палке, с гудком, с ручкой скоростей, приладил между колен. Едет – крутит рулем, бибикает, переключает скорости: совсем как я.
– Ребенку, – говорит, – везу. Наследнику. Лохмотенький мой. Лохмотка. Кривой вражонок. Побаловать.
– Ну и прозвища, – говорю, – у вас. Нигде таких не слыхал.
– Что вы, – говорит. – Сами удивляемся.
Тут – развилка.
Асфальт с проселком.
Основное шоссе с боковой дорогой.
Я кручу руль налево, на асфальт, он крутит направо, на проселок.
Поехали направо.
– Что вы, – повторяет, – что вы! Сами удивляемся.
Я – по тормозам!
Не работают...
А он:
– Плохая у вас машина. Совсем никудышная. Руля не слушается, тормозов тоже. Бросьте – я подберу.
А сам крутит вовсю руль, скорости переключает – старается.
Я ему – шепотом:
– Ты кто?
– Анчутка. Чёрт вертячий. Сколько повторять?
Дорога хужела на глазах. Узкая – не развернуться.
Выбоины. Плеши. Ямы. Колдобины. Потом камни с песком. Корни. Пеньки под колеса. Я уж и за руль не держался, Чего держаться? Он сам всё делал.
Подлетел на колдобине мой невозможный друг, закричал спросонья:
– Поворачивай назад!
А он отвечает:
– Такого, чтобы назад, у нас не бывает. У нас только вперед. Да у вас и задней скорости нету.
Лесина поперек дороги.
С ветвями, корнями, сучьями.
Сунулась оттуда рожа пройдошная, кричит сиплым басом:
– Стой!
Мы встали.
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ!
А наш тут же:
– Корова.
– Правильно, – говорит. – Проезжайте.
И лесина уползла с дороги.
– Кто дежурит? – спрашивает наш.
Тот в струнку тянется:
– Кожедёр, Сучий Потрох. Худой, Драный и Пастьпорванский.
– Продолжайте наблюдение.
И мы поехали дальше.
– Это кто? – спрашиваем.
– Шишиги, – небрежно. – Мелочь пузатая. На рубль кучка.
Выехали на бугор и встали.
Озеро внизу – глаз Божий. Орешник по берегу. Осинник. Ели трезубцами. Лист желтый. Гроздь красная. Волна светлая. Небо опрокинутое. Благодать мест невозможная.
Зыристый мужичок убрал руль в портфель, полез из машины.
– Место заповедное, – сказал на прощание. – Глядеть можно, трогать нельзя. Чтобы не нарушить естественный процесс. Ясно?
– Ясно.
И быстро:
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ.
– Корова, – хором сказали мы.
3
Бугор уходил книзу шелковой, переливчатой травой, мехом дивного, ухоженного зверя.
– Ах! – задохнулся мой невозможный друг и прямо из машины завалился в блаженство. – О светло светлая и украсно украшенная земля Русская! И многими красотами удивлена еси...
Зарывался лицом в траву. Нюхал. Чихал. Стонал. Рвал стебельки зубами. Терся животом. Полз по-ужиному. Покряхтывал. Причмокивал. Разевал обалдело рот. Покатился, кувыркаясь, по склону.
Я ехал тихонько следом: тормоза работали, руль слушался, – чего еще от машины надо?
На середине склона стоял поперек длинный барак об одно крыльцо.
Горел возле костерок.
Вода вскипала в котелке.
Суровый, однорукий дед в гимнастерке, придавив ногой нож к пеньку, ловко стругал кожуру и очищенные картошки кидал в котелок.
Мой невозможный друг докатился до пенька, раскинул руки на стороны, любовно глядел снизу.
– Дед, – сказал радостно, – я тебе так рад! А ты мне рад, дед?
– На всех не нарадуешься, – сказал дед строго. – Прикатился – живи.
– Экий ты, дед, – сказал друг укоризненно. – С тобой не расслабишься.
Тут сбоку, по тропке, вышел вперевалку паренек в кепочке, плотный, чубатый, бугристый, коротконогий и широкошеий. Следом за ним, словно телочка на привязи, робко и покорно шагала рыженькая девушка, глаза прикрывала скромно, блузку оттопыривала туго.
– Дед, – хрипато сказал парень, – пустишь?
Дед только бровью повел, и они без остановки прошли в барак.
Мой невозможный друг жадно глядел с земли:
– Дед, это кто?
– Нашенский, – пояснил дед. – Вася-биток.
– А она?
– Из дом отдыха. Он их тут колупает. По списку.
Мой невозможный друг уже стоял на коленях:
– А у тебя там чего?
– База туристская – вот чего. Сорок одних коек, и все незанятые.
Мой друг возбудился сверх меры, скоком скакнул на ноги.
– Дед, давай поначалу рыбки наловим!
– Наловлено, – сказал дед.
– Дед, давай ушицы наварим!
– Наварено, – сказал дед.
Сели. Разобрали ложки. Поломали хлеба краюху.
– Дай Бог подать, – сказал дед истово. – Не дай Бог принять.
Приладились. Откусили хлебушка. Разом черпнули.
– Жидковатая, – сказал друг.
– Не ешь, – сказал дед.
Обиделся. Отложил ложку.
– Дед, да ты знаешь, кто мы?
– Не залупайся, – сказал дед.
После чего мы развязали рюкзак, достали, разлили, выпили. Дед занюхал корочкой.
– Магазинная, – сказал уважительно. – У нас такую не пьют. У нас своя.
Достал, показал, бултыхнул: муть поднялась с донышка.
– Дед, – заорал мой друг, – не открывай! Не открывай, дед, я себя знаю!
Дед не послушал – открыл.
Как кулаком ударило. Через ноздри в мозг. Бряк! – друг мой завалился. Ему от запаха плохо. Ворона на лету – бряк! И ей плохо. Один я не бряк. Я за рулем. Мне нельзя
– Свекольная, – сказал дед. – Сам гнал. Коня на скаку остановит.
Мой друг приоткрыл один глаз, посмотрел на нас с ехидным прищуром да и говорит из глубин опьянения:
– Роспись водкам. Водка из крапивы. Водка из Божьего дерева. Водка из травы чечюни. Водка из травы пионии. Кумышка. Извинь. Полугар с пенником. Да для тезоименитства государыни: коричной водки, анисовой, приказной, гвоздичной, кардамонной, кишнецовой – по четвертной склянице.
– Вот, – говорю деду. – Знай наших! Протрезвеет– ничего не помнит.
Примчался на запах Вася-биток, глотнул из бутылки мутной отравы, ухнул, крякнул и назад, в барак, за тем же делом.
Примчался от озера, через кусты – с лица тёмен, глотнул, заулюлюкал и назад. Только пятно мокрое оставил. Одно углядели: нос с хороший сапог. Да глаз красный. Да сам в прозелени.
Мой друг сразу протрезвел:
– Дед, это чего?
– Нежить, – пояснил дед и зачерпнул ушицы.
– Чего, чего?
– Водяник. Дедушка водяной. Погреться.
– Понятно, – сказали мы хором и оглянулись на озеро.
Озеро внизу засинело, загустело, утекала куда-то легкая, беззаботная голубизна, а взамен наливалось глухое, тягучее, томительным беспокойством ночи.
Красные гроздья заметно почернели.
Лист желтый терял на глазах цвет.
Рябь пробежала от берега, как по коже вспугнутой лошади.
Тяжелым плеснуло у мостков.
Воронка уткнулась книзу, будто всосали со дна воду, лопнула с тугим чмоканьем.
Бурун прошел под орешником, мощный бурун вспененной воды.
– Сом, – сказал дед. – Конь чёртов. С реки приходит.
Прихватил губой бумагу, ссыпал табачку из кисета, ловко укрутил ладную цигарку одной рукой. Запалил, привалился по-удобному – время к разговору.
– Ездите? – спросил для начала.
– Ездим, – ответили.
– А чего ездите?
– А чего нам не ездить?
И подлили ему магазинной.
– Дед, – спросил невозможный мой друг, – озеро как называется?
– Тебе зачем?
– Интересуемся.
– Озеро наше, – затемнил, – без дна. Никто еще не доныривал, и лесы не хватало.
– А ты при нем кто?
– А я при нем в сторожах.
И замолк, как проговорился.
Еще подлили магазинной.
– Дед, а дед. Тебе кто платит за работу? Город?
– Город, – сказал. – С вашего с города ноги протянешь. Мне озеро платит. По инвалидности. Виновато – вот и кормит.
Дальше говорить не пожелал.
Даже стакан отставил.
Долили остатки. Вытряхнули до капли. Пододвинули.
– Пей давай. У нас много.
