Я промолчал. Что бы это я мог потерять? Деньги? Если да, то сколько? И каким образом я потерял их? Интересно было бы узнать, полностью разорила меня эта потеря или только частично.
– Человек никогда не может полностью оправиться после такой потери, – мрачно изрек он.
Очевидно, мое разорение было окончательным. Но я ничего не сказал и, оставаясь под прикрытием, ждал, чтобы он выпустил свой заряд.
– Да,– продолжал незнакомец, – смерть всегда ужасна.
Смерть! Так речь шла о смерти. Я чуть не подпрыгнул от радости. Теперь все пойдет как по маслу. В таких случаях поддерживать разговор – проще простого. Нужно только сидеть спокойно и ждать, пока не выяснится, кто именно умер.
– Да, – прошептал я, – ужасна. Но бывает и так, что...
– Совершенно справедливо, Особенно в таком возрасте. Ты прав, в таком возрасте и после такой жизни. – В здравом уме и твердой памяти до последней минуты, не так ли?– с горячим сочувствием спросил он.
– Да, – сказал я, ощутив под собой твердую почву.– Сохранив способность сидеть в постели и курить почти до самых последних дней.
– Как? – спросил он с изумлением. – Разве твоя бабушка...
Бабушка? Ах, вот оно что!
– Прости, пожалуйста,– сказал я, раздраженный собственной глупостью.– Когда я сказал курить, я имел в виду ее способность выносить табачный дым. Знаешь, она так любила, чтобы кто-нибудь потихоньку дымил возле нее, чтобы кто-нибудь сидел рядом и читал вслух. Только это и успокаивало ее.
Отвечая ему, я слышал, как поезд, с дребезжанием и грохотом промчавшись по стрелкам мимо семафоров, замедлил ход.
Мой друг поспешно выглянул из окна.
Лицо его было взволнованно.
– О господи! – сказал он. – Это узловая станция. Я проехал. Мне надо было сойти на предыдущей остановке... Эй, проводник!– крикнул он, высунувшись в коридор. – Сколько мы здесь стоим?
Только две минуты, сэр, – отозвался проводник.– Поезд малость опоздал и теперь должен нагнать свое.
Мой друг стоял теперь возле своего чемодана и, вьтащив связку ключей, лихорадочно тыкал то одним, то другим в замок, пытаясь открыть его.
– Придется дать телеграмму, что ли... Просто не знаю, как и быть, – бормотал он. – Черт бы побрал этот замок! Все мои деньги в чемодане.
Теперь я больше всего боялся, что он не успеет сойти и на этой станции.
Возьми, – сказал я, вынимая из кармана несколько монет.– Перестань возиться с замком. Вот деньги.
– Спасибо! – сказал он, сгребая с моей ладони все, что там было (он так волновался, что захватил все).
Только бы успеть!
Он выскочил из вагона. Я видел из окна, как он шел к залу ожидания. Мне показалось, что он не так уж торопится. Я стал ждать.
Проводники закричали: – Повагонам! По вагонам!
Дали третий звонок, паровоз запыхтел, и через секунду поезд отошел от станции.
«Вот идиот! – подумал я. – Опоздал! А ведь его пятидесятидолларовый чемодан остался здесь».
Я все еще ждал, глядя в окно, и думал, кто же он такой, этот человек.
И вдруг я снова услышал голос проводника. По-видимому, он вел кого-то по коридору.
– Я осмотрел весь вагон, сэр, – говорил он.
– Я оставил его вот в том купе, где сидела моя жена. Он стоял на диване, у нее за спиной,– сердито произнес чей-то незнакомый голос, и хорошо одетый господин заглянул в мое купе.
Лицо его озарилось радостной улыбкой. Но эта улыбка относилась не ко мне. Она относилась к пятидесятидолларовому чемодану.
Вот он! – крикнул господин и, схватив чемодан, унес его,
Совершенно убитый, я откинулся на спинку дивана,
Старинная компания! Женитьба Пита! Смерть моей бабушки! Боже великий! А мои деньги! Теперь все стало ясно. Тот, другой, тоже «поддерживал разговор», но он– то делал это с определенной целью.
Каким же я был ослом!
Ну нет, если когда-нибудь мне еще раз доведется завязать беседу со случайным дорожным спутником, я больше не стану проявлять столь исключительную находчивость.
– Я хотел бы сфотографироваться, – сказал я. Фотограф как будто обрадовался. Это был понурого вида мужчина в сером костюме, с отсутствующим взглядом естествоиспытателя. Впрочем, нет необходимости описывать его внешность. Всякий знает, как выглядит фотограф.
– Посидите здесь и обождите, – сказал он. Прошел час. Я прочел «Спутник женщины» за 1912 год, «Журнал для молодых девушек» за 1902 год и «Детский журнал» за 1888 год. Я начал понимать, что совершил недопустимый промах, нарушив уединение этого жреца науки и помешав ему в его ученых изысканиях – особенно при наличии такого лица, как мое.
По истечении часа фотограф открыл внутреннюю дверь.
– Войдите, – сурово сказал он. Я вошел ателье.
– Сядьте, – сказал фотограф.
Я сел. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь плотную хлопчатобумажную простыню, прикрывавшую матовое стекло крыши, падал на меня сверху.
Фотограф выкатил свой аппарат на середину комнаты, встал сзади и прильнул к нему лицом.
Пробыв в таком положении не больше секунды – ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы бросить на меня беглый взгляд, – он отошел от аппарата, взял палку с крючком на конце, отдернул простыню на потолке и распахнул оконные рамы; должно быть, этот человек безумно стосковался по свежему воздуху и свету.
Затем он снова подошел к аппарату и накинул на себя небольшое черное покрывало. На этот раз он стоял совершенно неподвижно. Я догадался, что он молится, и сидел не шевелясь.
Когда наконец фотограф подошел ко мне, вид у него был весьма мрачный. Он покачал головой.
– Лицо никуда не годится, – сказал он.
– Знаю, – спокойно ответил я, – я всю жизнь знал это. Он вздохнул.
– Полагаю, что оно получится лучше, – сказал он,– если снять его в три четверти.
– Ну конечно! – вскричал я с восторгом, обрадованный гуманностью фотографа. – Ваше тоже получилось бы лучше в три четверти... Сколько есть лиц, которые кажутся нам грубыми, ограниченными, тупыми,– продолжал я, – но стоит повернуть их в три четверти, и выражение становится широким, открытым, почти беспредельно...
Но фотограф уже не слушал меня. Он подошел ко мне вплотную и, схватив мою голову обеими руками, начал поворачивать ее вправо. Я подумал, что он хочет поцеловать меня, и закрыл глаза.
Но я ошибся.
Он повернул мою голову до отказа и теперь стоял, глядя на меня в упор.
Потом снова вздохнул.
– Не нравится мне ваша голова,– сказал он.
После этого он подошел к аппарату и опять взглянул на меня.
Приоткройте рот, – сказал он.
Я раздвинул губы.
Теперь закройте, – торопливо добавил он.
И снова стал смотреть на меня.
Уши не на месте, – сказал он.– Опустите их немного. Благодарю вас. Теперь глаза. Закатите их дальше под веки. Будьте любезны положить руки на колени и чуть– чуть поднять лицо кверху. Вот – вот, так уже лучше. А теперь расправьте плечи – так! И согните шею – так! Подожмите живот – так! Выгните бедро по направлению к локтю – вот так! Лицо ваше мне все еще не очень нравится, оно великовато, но...
Я перевернулся на своем табурете.
– Хватит! – воскликнул я с волнением, но, как мне кажется, и с достоинством. – Это лицо принадлежит мне. Оно не ваше, оно мое. Я прожил с ним сорок лет и знаю его недостатки, Я знаю, что его не назовешь классическим. Знаю, что оно не очень красит меня. Но все– таки это мое лицо, единственное, которое у меня есть...
Я почувствовал, что голос мой дрогнул, но все же продолжал:
И каково бы оно ни было, это лицо, я привык к нему и полюбил его. Этот рот – мой, а не ваш. Эти уши – мои, и если ваши пластинки чересчур узки для них...
Тут я замолчал и хотел было встать со стула.
Фотограф дернул за шнурок. Что – то щелкнуло. Я видел, как аппарат еще вибрирует от сотрясения.
– Кажется, мне удалось схватить черты лица как раз в момент оживления, – сказал фотограф, растягивая губы в довольной усмешке.
– Ах, вот как!– сказал я, пытаясь съязвить.– Черты лица? Вы, должно быть, не думали, что я могу вдохнуть в них жизнь, а? Ну, ладно, дайте мне взглянуть на снимок.
– О, пока еще не на что смотреть, – ответил он. – Сначала надо проявить негатив. Приходите в субботу, и я покажу вам пробную карточку.
Я пришел в субботу.
Фотограф пригласил меня в ателье. Мне показалось, что на этот раз он был еще спокойнее и серьезнее, чем в день нашего знакомства. Мне даже показалось, что в его манере себя держать появилось нечто горделивое.
Он развернул передо мной большую пробную фотографию, и в течение нескольких минут мы оба молча смотрели на нее.
– Это я? – спросил я наконец.
– Да, – спокойно ответил он, – это вы!
И мы снова стали рассматривать фотографию.
Глаза... – нерешительно сказал я. – Глаза не очень похожи на мои.
Конечно, нет, – ответил он. – Я подретушировал их. Они получились великолепно, не правда ли?
– Прекрасно,– согласился я, – но брови... Разве у меня такие брови?
