— Авраам Линкольн.
— Ваша последняя должность на Земле?
— Президент Соединенных Штатов Америки.
— Та-ак…
Макслотер слегка поежился, вспомнив, какие искусные интриги ему не удалось довести до конца на родине. Но здесь ничто не могло помешать ему разделаться с любым заблудшим политиком. Все они в его власти. Стоит только пошевелить пальцем… А досье на Линкольна содержало немало компрометирующих данных.
— Мы внимательно изучили вашу биографию, мистер Линкольн, — Макслотер начал допрос решительно и властно. — В ней много туманных мест, и вы должны внести в них ясность.
Председатель поправил очки, полистал досье и продолжал:
— Просматривая ваши многочисленные речи, мы обнаружили в них чрезмерное, я бы сказал, патологическое пристрастие к слову «свобода». Вы вкладываете в него какой-то особый смысл, непонятный нам, людям XX века. Мы ожидаем от вас разъяснений по этому вопросу.
— Мир никогда не имел хорошего определения слова «свобода», — откликнулся Линкольн, — и американский народ как раз сейчас очень нуждается в таком определении. Мы все высказываемся за свободу, но, пользуясь одним и тем же словом, мы имеем в виду не одно и то же [8].
— Вот именно, — озадаченно подтвердил Макслотер, начиная догадываться, куда клонит президент. — Вы, кажется, вздумали учить нас принципам свободы. Но мы давно воплотили их в жизнь в наших Штатах, Вы разве об этом не слышали?
Директор департамента усмехнулся.
— Ну конечно, у вас тут ни газет, ни радио, не говоря уже о телевидении… Одни дацзыбао, как говорят китайцы. Ваше невежество в какой-то степени вас оправдывает, — самодовольно заключил председатель комиссии и подумал: «Какой провинциал этот в прошлом знаменитый президент. Он отстал от жизни по крайней мере на целое столетие».
Президент не обратил внимания на высокомерие Макслотера. Он решил преподать самонадеянному соотечественнику небольшой урок демократии, как ее понимали в XIX веке.
— Пастух отрывает волка от горла овцы, — сказал он, — и за это овца благодарит пастуха как своего освободителя. В то же время волк клеймит пастуха за то же действие как душителя свободы, особенно если овца была черной. Ясно, что овца и волк не сходятся в определении слова «свобода».
— Нам кажется странной ваша аллегория, мистер, — в голосе Макслотера прослушивалась обида. — Здесь нет ни черных овец, ни черных баранов. Все мы — белые.
Линкольн понял, что в этом обществе следует изъясняться гораздо яснее.
— Как раз такое же различие, — продолжал он, — имеется сегодня среди американцев даже на Севере, которые все клянутся в любви к свободе. Наблюдая процесс освобождения от ига рабства, некоторые возносят его как победу свободы, а другие оплакивают как уничтожение всякой свободы.
Макслотеру надоело выслушивать малопонятные рассуждения президента.
— Послушайте, Линкольн, — сказал он, — перестаньте валять дурака. Ваши длинные речи не собьют нас с толку. Придерживайтесь исторических фактов. Всем известно, что Иисус Христос жил во времена рабовладения, но никогда не поднимал руку на рабство. Вы же провозгласили рабов свободными людьми. Чем вы объясняете свое аморальное поведение?
— Я ненавижу рабство потому, — отвечая на вопрос, Линкольн обращался к притихшему залу, — что оно лишает пример нашей республики заслуженного влияния в мире, дает возможность с полным основанием насмехаться над нами, как над лицемерами, заставляет сомневаться в нашей искренности, и особенно потому, что оно толкает так много хороших людей среди нас самих на открытую войну против коренного принципа гражданской свободы.
— Это очень опасная позиция, мистер, — поучительно сказал Макслотер. — От нее недалеко и до марксизма. Кстати, Линкольн, как вы относитесь к Сальвадору? Надеюсь, вы не станете отрицать, что из этой страны пытаются насильственно изгнать дружественную нам военную хунту, лишив ее всех свобод и привилегий?
— Любой народ в любой стране, если он этого хочет и обладает силой, имеет право восстать, избавиться от существующего правительства и образовать новое, которое больше его устраивает.
— Чепуха! — вспыхнул Макслотер. — Надо лишь вовремя высадить морскую пехоту. У нас есть на этот счет богатейший опыт. И силы быстрого развертывания. С их помощью можно задушить любую революцию.
— Не заблуждайтесь! — спокойно перебил его Линкольн. — Революции нельзя отменить. Народное правительство из народа и для народа никогда не исчезнет с лица Земли.
Американский президент времен гражданской войны умолк, обвел глазами зал и спросил, выражая всем своим видом крайнее удивление:
— Разве можем мы утерять спокойную уверенность в том, что народ в конечном счете справедлив? Во что же иначе можем мы верить?
— Вам не откажешь в откровенности, Линкольн, — председательствующий все отчетливее понимал, с кем он имеет дело. — Но позвольте с вами не согласиться. Историю делает не народ, а сильныё личности. Народ слепо верит в суперменов и поддерживает их лозунги — неважно, правдивы они или лживы.
Линкольн имел на этот счет совсем иное мнение.
— Можно все время обманывать одного человека, — сказал он, — можно некоторое время обманывать всех, но нельзя все время обманывать весь народ.
В зале одобрительно зашумели. Председатель почувствовал, что публичный допрос начинает оборачиваться против комиссии и его лично.
— Можете не сомневаться, — сказал Макслотер, саркастически улыбаясь, — меня вам не удастся обмануть даже на короткое время. Я вас вижу насквозь.
А чтобы вас раскусили и другие, ответьте на вопрос: чем вы занимались в далекие годы вашей юности?
— В юности я работал дровосеком, потом — сплавщиком леса…
Макслотер был доволен.
— Вот именно, — сказал он, усмехаясь. — Человек из народа. Так это, кажется, называется? Хе-хе. Можете ли вы отрицать, что еще в 1837 году, будучи депутатом законодательного собрания штата Иллинойс, вы заявили: «Эти капиталисты обычно действуют в полной гармонии и согласии, чтобы обдирать народ». Подтверждаете ли вы точность приведенной цитаты?
Линкольн ответил, что не намерен отказываться от своих слов.
— Мне вас искренне жаль, Авраам, — председатель изобразил на лице сочувствие. — Вы разделяете ошибочные взгляды бунтовщиков на американское общество. Мы, американцы, должны жить единой дружной семьей…
— Кроме семейных уз, — возразил президент, — есть другие высшие узы. — узы человеческой солидарности, которые должны объединять всех трудящихся, все нации, все языки, все расы.
— Достаточно, — остановил его Макслотер. — Мне все ясно: пролетарская солидарность. Нет, не случайно, мистер Линкольн, Первый Интернационал поздравил вас с переизбранием президентом США. В нашем досье имеется копия соответствующей телеграммы, написанной самим Карлом Марксом. Совсем не случайно первый коммунист мира так лестно отозвался о вас, заявив, что вы один из тех редких людей, которые, достигнув величия, сохраняют свои положительные качества. Жаль только, — попытался съязвить Макслотер, — что мы этих качеств у вас не обнаружили.
Председатель посовещался с членами комиссии и объявил:
— Комиссия считает, что подвергать дальнейшему допросу этого иммигранта — значит попусту тратить время. Помимо чистосердечных признаний мистера Линкольна, подтвердивших его подрывную деятельность в сфере внутренней политики, комиссия располагает документами, свидетельствующими о широком военном сотрудничестве правительства Линкольна с Россией.
Макслотер на секунду умолк и взглянул в аудиторию, пытаясь уловить настроение публики. Народ почему-то безмолвствовал. «Лозунгов начитались, что ли? — подумал председатель. — Молчат как воды в рот набрали. Надо будет поубавить плакатиков». И на всякий случай возвысил голос:
— Осенью тысяча восемьсот шестьдесят третьего года президент Линкольн пригласил в порты Америки две русские эскадры, и именно они предотвратили нападение южных плантаторов на Сан-Франциско. Русские корабли на рейде Нью-Йорка и Сан-Франциско! Что может быть опасней?!
Макслотер опять сделал многозначительную паузу. Аудитория продолжала хранить молчание. Зато не собирался молчать стоявший перед ними иммигрант, глубоко взволнованный высказываниями Макслотера.
— Вы хотите знать, откуда нам следует ожидать приближения опасности? — спросил он. — На это я отвечу вам: если ей вообще суждено когда-нибудь появиться, она возникнет среди нас же самих. Она не придет из-за рубежа. Если мы обречены на гибель, то сделаем это собственными руками. Мы или будем существовать вечно как нация свободных людей, или умрем, совершив самоубийство. Я бы хотел надеяться, что я преувеличиваю, но, увы…
