Возродим славу отечественного секса! Публичные дома — в каждый микрорайон города! Скидку рокерам, алкоголикам и наркоманам! СПИДу — нет! Гонорее — да, это наша классовая болезнь! Прекратить насильственную эпиляцию наших женщин! Сократить пенсионный возраст для музыкантов! Каждой бабе — по мужику! Каждому мужику — по бутылке! Каждой бутылке — по стакану! Каждому стакану — по закуске! Ударим украинской ляжкой по импортному окорочку!
Перекуем орала на мечи! В каждую бочку с официальным медом — по ложке андеграундного дегтя! Только настоящая музыка воняет истинными запахами. Утопим в водке либералов! Металлистам — место в парламенте! Героин — наш враг! Иглы — в задницы санэпидемстанций! Кокаин — дерьмо! Ломки — хуже тасок! Травка — наш шмаль! Плану — да, Госплану — нет!
Ноги оратора были широко расставлены, как у моряка во время качки. Он крепко двумя руками держался за микрофон, как за якорь. Одну руку с растопыренными пальцами он, как трибун и певец, простер вперед. С каждой фразой голос его нарастал, как милосердие в речи пастыря.
Сегодня мы вместе. Сегодня мы едины, как никогда. С нами группы «Дно прорвало», «Электрические глисты», «Пот, слезы и перхоть». Из Питера нас поддерживают «Глаз в стакане холодной воды» и «Оральный кодекс». В Киеве за нами идут «Безопасный кекс» и «Кошкин дом». С нами «Общество противников геморроя», нас поддерживает «Общество глухих». Со всех концов страны в нашу поддержку стучат барабаны, наливаются металлом электрозвуки и надрываются усилители. Возродим славу отечественной мотоциклетной промышленности! Титомиру — мир! «Кармену» — здоровенных ворон! Мадонне — непорочное зачатие! «Металлике» — украинское гражданство! В прошлом осталось тотальное давление госаппарата на кибернетику, джаз и рок. Согнем силовые структуры в рог изобилия! «Кобре» и «Беркуту» — место в зоопарке! Свободу выбора инструмента и силы звука! Пролетевшие всех стран, соединяйтесь! Долой фарфоровые зубы, железо в рот каждому! Выкинуть из школьной программы домоводство, Тургенева и квадратный трехчлен! Амнистию всем заключенным! Упразднить эрогенные зоны! Принять в парламенте закон о запрете преступности! Широкую автономию сексуальным меньшинствам! Сало — в рестораны мира! Каждому гражданину — по продовольственной корзине! Хватит развращать народ голой правдой! Да здравствует…
Тут Мармышников опять неудачно взмахнул рукой, отцепился от микрофона и, высоко взмахнув ногами, рухнул головой вниз. Сочтя этот пируэт за эффектную концовку речи, музыканты выразили восторг всеми мыслимыми и немыслимыми звуками и стали наливать. Нильский подоспел первый и помог оратору подняться.
Слушай, приятель, а насчет коллекции ты врешь, — погладив Сан Саныча по щеке, категорично заявил пришедший в себя Мармышников. — Ты мне мозги не пудри, уже не тот завод. С такими вещами не шутят. Это тебе не сало, а рок. Врешь ты все!
Усмири гордыню, Сан Саныч, — вещал низким голосом Станиславский, помахивая, как кадилом, трубкой Боброва. — Если высоко взлететь, то могут не заметить. Ты, как фиалка рядом с дерьмом, работаешь на дешевом контрасте. Или ты нас не уважаешь, или просто врешь.
Кто рвет? Я рву… то есть вру? — взвизгнул Нильский, поддерживаемый Мармышниковым. — Слышишь, Петя, он сказал, что я вру.
Я не Петя, но я с ним согласен, — сказал металлист, подмигивая братве нетрезвым глазом.
Что ты понимаешь в искусстве? — крикнул Нильский и махнул в сторону Мармышникова сушеной воблой, задев при этом Костю.
Его надо оштрафовать за издевательство над животными! — закричал диким голосом Станиславский. — Он ударил меня живой рыбой!
Только не надо ля-ля. Она соленая, — сказал Нильский, уставившись на рыбу. Та моргнула ему глазом. Сан Саныч понял, что больше ему пить нельзя.
Ах, так! Дайте мне деньги на такси и ждите, — шатаясь на нетвердых ногах, провозгласил обидевшийся Сан Саныч.
Через час Нильский вынимал из потрепанного картонного ящика дорогие реликвии. Здесь был клочок пожелтевшего письма без конверта, написанного левой рукой Пола, и старые носки Жоры, казалось, еще хранившие запах Ринго Стара; три струны с гитары Леннона и несколько подписанных фотографий; две футболки с автографами и шотландский рожок; две пары темных очков совершенно устаревшего покроя и пожелтевшая зубная щетка; чехол для гитары, клетчатый плед и макет электрогитары; расческа и пара зажигалок; дилетантские рисунки и зубная паста со сроком годности до 1962 года. Все вещи принадлежали великим ливерпульцам. А на раскладном ноже было выгравировано: 1960 г.
Вещи были оставлены под слово Боброва для того, чтобы в течение трех дней все могли прийти, посмотреть, потрогать и понюхать.
Сам Мэтр, потешавшийся над молодой публикой, взял пару вещей на экспертизу. Каково же было его удивление, когда анализ бумаги, тряпья и зубной пасты показал их принадлежность к началу шестидесятых. Хотя это ни о чем еще не говорило, но с этого дня в сознании музыкантов произошел перелом.
Сигналом к началу распродажи послужил поступок юного музбомондовца с длинным не запоминающимся именем. Вследствие какой-то сложной системы взаиморасчетов, Мармышников перевел долг Нильского на юного музыканта. Когда последний вошел в очередной виток финансовых трудностей и предъявил Нильскому счет, тот, сославшись на полное отсутствие денег, предложил продать одну из вещей коллекции. Молодой музыкант принял под расчет трусы Леннона, исполненные в виде английского флага. На следующий день остальные кредиторы навалились на Сан Саныча. Нильский категорически заявил, что не будет продавать вещи задаром, и поднял цены. Прощаясь с каждой реликвией, Нильский рыдал, как над могилой бабушки. Его плач был безупречен. Кредиторам пришлось доплатить, но они были рады, что хоть как-то вернули часть своих денег. Когда счастливыми обладателями реликвий стали с пяток бомондовцев, то остальных охватило чувство утраченной возможности. На Нильского посыпались заманчивые предложения, но он неожиданно стал непреклонен и прекратил распродажу. Ажиотаж подскочил еще больше. Вещей было мало, и ставки росли на глазах. И тогда Остап дал добро на резкую распродажу. Расценки были сложены, и товар выставлен. Нильский, несмотря на то, что никак не мог выйти из глубокого запоя, крепко держал цену.
Вся коллекция была разметена в течение одного дня. Мармышникову, не успевшему вовремя занять денег, не досталось уже ничего, но Нильский, как своему любимцу, подарил ему заныканные очки Ринго Стара.
В этот вечер…
Когда бармен подошел к Жоре и, извинившись, ласково сообщил, что заведение не может закрыться только из-за него одного, на часах уже было три часа ночи. Расплатившись по счету и отвалив царские чаевые, Жора двинулся в сторону выхода, сомневаясь, сможет ли найти его без посторонней помощи. Вежливый официант, посчитав чаевые, любезно подхватил его под руку и помог добраться до двери. На улице лил дождь, лужи отсвечивали мертвым и мокрым светом редких фонарей.
Что это за мерзкий запах? — спросил он.
Это свежий воздух, — вежливо ответил швейцар.
Сырость, стоящая в воздухе плотной стеной, пахла землей и машинным маслом.
«Ох, и набрался же я», — подумал Жора, чувствуя, что раскачивается в створе двери, как маятник в колоколе. Легкая тошнота подступила к горлу и вышла вместе с омерзительной отрыжкой. «Надо поймать такси», — подумал он и навел резкость на темноту, нещадно поливаемую холодным, чуть серебрящимся в свете вывески дождем. Прямо перед ним в пяти шагах стоял автомобиль, едва различимый за плотной стеной низвергающейся воды. Подняв воротник, он вихляющими скачками, которые в трезвом виде назывались бы бегом, по-женски раскидывая ноги, преодолел расстояние до машины и даже умудрился не упасть на повороте, огибая ее, чтобы добраться до пассажирской двери. Плюхнувшись на сидение, он почувствовал очередной позыв тошноты и, закрыв глаза, сквозь стиснутые зубы процедил:
На Москалевку, шеф. Двойной тариф.
Откинув голову на подголовник сидения, он минуту пытался выбраться из тягучих волн головокружения. Тошнота начала отпускать, машина не двигалась.
Чего не едем, начальник? — спросил Жора, собираясь открыть глаза.
Машина без единого рывка, как железнодорожный пассажирский состав, бесшумно тронулась с места. Сделав неловкое движение локтем, он задел кнопку двери, и та с мягким щелчком заперла замки. Осторожно, чтобы движущаяся картинка за окном не вызвала очередной волны дурноты, он открыл правый глаз. Мимо него со скоростью пешехода проплывал желтый фонарь закрытого киоска.
Чего ползем, шеф? Газуй, а то мы так и до утра не доберемся, — промычал он, чувствуя, как заплетается язык в этой чересчур длинной и слишком логичной для его состояния фразы.
Ответа не последовало. Смутное чувство чего-то необычного, происшедшего минуту назад, заползло в его идущую кругом голову. Легкий холодок пробежал по спине. Жора понял, что было необычным. Машина тронулась, но мотор не был заведен. Автомобиль и сейчас ехал бесшумно и плавно, как лодка по воде, только слегка поскрипывали пружины и в багажнике отчетливо позвякивало какое-то железо. Лобовое стекло заливало дождем, но дворники были недвижимы, как трехдневные мертвецы. Не открывая глаз, он спросил:
