потом выяснилось, что это розыгрыш, потом больше не было рассола…
Короче говоря, у старшего диспетчера было много объективных причин, чтобы совершить вторую ошибку — пустить состав № 7422 не по юго-восточной, а по юго-западной ветке… Разумеется, в этом не было никакого злого умысла. Но все выяснилось несколько позже, а пока состав № 7422, груженный Зорким Глазом, мчался по юго-западной ветке, и всюду ему, согласно предписанию, была зеленая улица…
— С чем состав? — спросил директор предприятия, которое переплавляло металлолом на большие болванки.
— А бог его знает! — ответил машинист и кепкой вытер пот с лица. И не было больше вопросов.
Груз был действительно странный и непонятный. А главное, он оказался чрезвычайно огнеупорным и никак не поддавался плавлению в обычных печах… Вряд ли стоит говорить о том, что у предприятия был свой план и его надо было выполнять… Не стоит также говорить и о том, какие условия были созданы группе ведущих инженеров для быстрейшего конструирования новых печей…
Во всяком случае, во дворе предприятия через несколько дней лежал Зоркий Стаз, переплавленный на стандартные большие болванки. И ликование было безграничным, и минута молчания в честь одного инженера, который не дожил до столь радостного часа.
А за внедрение нового типа печей ведущие инженеры и директор получили свои премии… Да! Поистине могуч человек, вооруженный передовой наукой, оснащенный передовой техникой! И нет для него неразрешимых задач!..
А уволенный за халатное отношение к своим обязанностям старший диспетчер железнодорожной станции Зубарики в тот же вечер напился. Но на сей раз это не было ошибкой с его стороны. Нет! На сей раз это было мотивированное, глубоко осмысленное алкогольное опьянение.
Рано утром после хорошего настроения
Первая публикация — Лит. газ.
(8 марта 1967 г.) под рубрикой «Ироническая проза».
Я спал на животе. Сначала стало тепло ногам. Потом прогрело поясницу. Потом — между лопаток и шею. А когда солнечный луч пополз по затылку, я проснулся. Надо мной было летнее утреннее небо, левее и ниже — немного размазанное летнее утреннее солнце и еще четыре белых летних утренних облака.
Подо мной была зеленая летняя утренняя трава.
Я поднялся и пошел с балкона в комнату.
А еще через пятнадцать минут я сделал себе завтрак. Такой же, как это утро. Два яйца, сваренных вкрутую, каждое из которых разрезано пополам вдоль. Четыре желточных солнца, четыре белочных облака на голубой пластмассовой тарелке, зеленый лук вместо травы и черный хлеб вместо земли.
Двадцать семь минут понадобилось мне, чтобы добраться до места работы. И за эти двадцать семь минут ничего со мной особенного не произошло, так что нет нужды подробно описывать эти двадцать семь минут.
В этот день я не опоздал. Еще бы!.. Сегодня меня вызвал новый директор… Говорят, откуда-то перебросили…
Военизированный охранник, мимо которого я ежедневно проходил пять лет подряд, сегодня остановил меня и потребовал пропуск. Он долго и методично переводил глаза с меня на фотографию, с фотографии на меня, потом вслух по складам прочитал мою фамилию, протянул пропуск и сказал значительно:
— Можете следовать, товарищ!..
Я «проследовал» по вестибюлю, по коридору, по двум лестницам и остановился в приемной директора.
Пока секретарша докладывала о моем приходе, я засмотрелся в окно. За окном все еще было утро. И мне вдруг до головокружения захотелось выпрыгнуть из окна, распластаться навзничь на девственной траве, положить ладони под затылок и согнуть ноги в коленях.
И еще захотелось ощутить на лбу длинные тонкие женские пальцы. Впрочем, это желание я испытывал довольно часто, потому что пальцы, которые время от времени касались моего лба, были чуточку короче и чуточку толще тех, о которых я мечтал. И когда секретарша произнесла мою фамилию, я нехотя снял со лба длинные тонкие женские пальцы, поднялся с травы, потянулся и вошел в кабинет директора.
В кабинете все было так и все — не так.
Стол директора раньше был справа, теперь — слева. Сейф был раньше слева, теперь — справа. Стулья теперь стояли слева, а раньше были справа. Диван был слева, теперь стоял справа… Мне даже показалось, что и сам я вдруг стал левшой. Левой рукой на всякий случай я поискал свое сердце. Оно оставалось слева…
Директор был настроен по-деловому.
— Вы, кажись, кандидат физико-математических наук? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Стало быть, алгебра, «а» в квадрате, «б» в квадрате… Небось тоже разбираемся… Так вот… будем работать по-новому! Хватит чикаться по старинке… Верно я говорю?
— В общем-то, верно, — согласился я, еще не понимая, в чем дело.
— То-то…
Он улыбнулся, довольный тем, что нашел во мне единомышленника.
В новом кабинете новый директор держался так свободно, будто он в этом кабинете родился и вырос.
— Значит, так, — приступил он, обсасывая каждое слово, — сперва начнем ломать устаревшую таблицу умножения…
Я засмеялся и внутренне порадовался тому, что новый директор обладает чувством юмора. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он дал мне высмеяться и продолжал:
— Я внимательно ознакомился с таблицей умножения и понял, что прежние цифры устарели и тормозят наше поступательное движение вперед…
— По этому поводу у меня уже есть предложение, — сказал я сквозь смех. — Дважды два будет девять, трижды три — четырнадцать, пятью пять — восемьдесят один…
— Вряд ли этого будет достаточно, — сказал он, высморкавшись. — Я тут кое-что уже прикинул… Но вам, конечно, придется доработать…
Директор достал из ящика своего стола листок, исписанный какими-то цифрами, и протянул его мне. Я взглянул на листок и понял, что директорский юмор перешел все границы.
На листке была написана новая таблица умножения: «дважды два — шестьсот семьдесят», «трижды три — тысяча восемьсот двенадцать»… В последнем столбике фигурировали сплошные двенадцатизначные числа. Директор не сводил с меня торжествующих глаз:
— Как вам понравилось тысяча восемьсот двенадцать, а?
— Не многовато ли? — спросил я, вяло улыбнувшись.
— Может быть… Зато смело!.. Впрочем,
