Полголовы, вылезающие из-за Жукова, — Сергей Владимирович Михалков. Кто ж не знает дядю Степу? До войны Михалков был хорошим детским поэтом, веселым и звонким. А потом он решил, что нет тех званий, орденов и медалей, которые он не заслужил. Если я перечислю здесь лишь самые главные из завоеванных им наград, у вас станет темно в глазах. Не верите? Считайте: секретарь Союза писателей СССР, секретарь Союза писателей РСФСР, депутат Верховного Совета, лауреат Сталинских премий, лауреат Государственных премий, лауреат Ленинской премии, академик АПН СССР, Герой социалистического труда, заслуженный деятель искусств РСФСР, главный редактор киножурнала «Фитиль», секретарь правления московской организации. И это — только то, что я могу вспомнить. Нет таких орденов и медалей в стране и за рубежом, которые не украшали бы грудь, плечи и рукава Сергея Владимировича. На нем просто негде... медаль повесить. Но что поделаешь: такая у него слабость. Вот он и выглядывает из дальнего ряда, рассчитывая на новый орден.
Далее на переднем плане — старый большевик Ф. Петров, член партии с 1398 года (виноват, он вступил на пятьсот лет позже). Так как всех его товарищей Сталин перебил в годы «Великой чистки», то просто чудо, что он уцелел, и его всюду приглашали, чтобы из памяти народа не выветрились такие благообразные, с бородками, старички, совершившие в семнадцатом году то, о чем многие из них потом горько сожалели.
В документальном фильме Ф. Эрмлера «Перед судом истории» о судьбе монархиста В. Шульгина, вернувшегося в СССР, была такая сцена: Шульгин в Кремлевском дворце съездов встречается с Петровым, его ровесником, стоявшим по другую сторону баррикад во время революции. Два старика, проживших долгую нелегкую жизнь. Они рассматривают друг друга — Шульгин презрительно и даже с некоторой брезгливостью, Петров — с любопытством и даже радостно. Петров говорит: «Помните меня? Мы с вами столкнулись в Смольном... Я тогда стоял в карауле... Я красногвардейцем был тогда.» Шульгин отвечает равнодушно: «Не помню, простите.» И уходит. Такая психологическая несовместимость. Сцена была несрепетированной, спонтанной, это было видно, и потому запомнилась мне.
А может, это вовсе не Петров на фотографии, а другой старичок...
Дальше — Анастас Микоян. Что хотите со мной делайте, а этот человек вызывает у меня восхищение! Ну подумайте сами: работать со всеми вождями — от Ленина до Брежнева, пережить все расправы и чистки, все заговоры и мятежи — и умереть дома, в своей постели! Пока что — это единственный советский сановник, ни разу не снятый с работы и похороненный с подобающими его положению почестями. Каким умом надо было обладать, чтобы выжить в сталинские годы! Чтобы потом переметнуться от старых товарищей — Молотова, Берии, Маленкова, Кагановича — к кому! — к какому-то выскочке Хрущеву, у которого ничего получиться и не может, потому что он в меньшинстве, потому что все члены Политбюро голосуют против разоблачения Сталина, ведь у всех рыло в пушку, а руки в крови... Какие трагические бессонные ночи, какая животная интуиция, какое удивительное понимание психологии партийных бонз! Кто первый сказал слово «культ личности»? Микоян. Верный сталинский нарком, опытнейший царедворец, канатоходец от политики. И сумел-таки сбалансировать, не упал в пропасть, куда свалились все его товарищи, сумел найти общий язык и с этими, новенькими. Ай да Микоян, ай да умница! Он, видимо, не был ни идеалистом, ни фанатиком, он был прагматик и жизнелюб. Он был единственным, кто вырос в Кремле и умер в Кремле. Кто еще может этим похвастаться? И кому еще так повезет на верху советской пирамиды?
Маленький человечек в очках — П.Н. Поспелов. Бывший секретарь ЦК. Бывший кандидат в члены Президиума ЦК. Упал. Стал директором института Маркса-Энгельса-Ленина — ... (Есть вакансия на последнее имя в этом ряду. Кто желает?) Говорят, что писательница Мариэтта Шагинян именно ему принесла свое открытие, что дед Ленина со стороны матери был некто Бланк.
— Этого нам только нехватало! — в ужасе сказал Поспелов.
Он взял документ, принесенный Шагинян, и спрятал его в сейф.
— Прячь, прячь, голубчик! — якобы сказала старая Шагинян, тогда ничего не боявшаяся. — У меня еще куча таких копий...
Позади него Борис Николаевич Полевой, главный редактор журнала «Юность». Он человек веселый и полезный. Он умеет разговаривать с зарубежными либералами и за руку приводить их в стан «мира и социализма». Но не обходится без конфузов. Говард Фаст, бывший коммунист, вспоминает, что когда на Западе распространились слухи об убийстве еврейских писателей Сталиным сразу же после войны, он спросил у Полевого, правда ли это, и какова судьба его друзей Маркиша и Квитко? Полевой хлопнул Фаста по плечу и сказал: «Старик, не морочь голову! Я вчера видел Квитко, он мой сосед по дому. Он шел в издательство со своей новой книжкой. Как ты мог подумать такое!» А Квитко и все остальные к тому времени были замучены и расстреляны в застенках Лубянки! Фаст не может простить Полевому этой лжи. Но что было делать Полевому? Пойти вслед за Квитко? А с другой стороны, зачем Фасту задавать наивные вопросы? Какой ответ он надеялся получить?
Потом — единственная женщина в составе Политбюро — Екатерина Алексеевна Фурцева. На фоне равноправия женщин в России она — разительный пример того, что может быть, если раскрепощенная советская женщина побежит по коридорам власти. Фурцева достигла всего — хозяйка Москвы, секретарь ЦК, член Политбюро. А потом она упала. И стала простым министром культуры! А потом она умерла. Как, что, почему?
Рассказывают, ее погубил Большой театр. Конечно, это только слухи: мы ничего не знаем о личной жизни вождей, и страна обычно питается слухами. Как-то, говорят, позвонил Фурцевой директор-распорядитель Большого театра и сказал: «Екатерина Алексеевна, у нас сейчас идет списание старых декораций и реквизита. Жалко выбрасывать, там ведь хорошие вещи: ковры, занавески... Позвольте я отвезу списанные вещи на дачу вашей дочери. Она молодая, ей и такое будет хорошо. Не возражаете?»
Фурцева не возражала. Когда списанный реквизит разгрузили на даче, рабочий-грузчик рассердился и написал письмо в ЦК партии о том, что он, как член коммунистической партии, не может вытерпеть такого положения, что вполне пригодные и красивые ковры вместо того, чтобы служить всему народу в целом, попадают на дачи дочек министров культуры, что его партийная совесть никак не может с этом согласиться. Что, видимо, только и надо было недоброжелателям Фурцевой, давно мечтавшим снять ее с работы. И Фурцева не выдержала и умерла. И на ее место назначили мужчину. А женщин в Политбюро больше не выбирали, потому как женщина должна знать свое место. В БСЭ всем живым и почившим в бозе членам Политбюро отводится место для фотографии, а бедную Фурцеву и в этом обошли, чем поставили ее в одни ряд с троцкистами, бухаринцами и зиновьевцами. Никак не могут ей простить ни дружбы с Хрущевым, ни этих паршивых списанных ковриков для дочки. А впрочем, может быть все было и не так. Кто знает больше напишет больше.
Суровый седой человек на первом плане — Климент Ефремович Ворошилов. «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» Первый маршал — Клим Ворошилов. Я был когда-то ворошиловским стрелком. В те времена значок «ворошиловского стрелка» был равен ордену «Дружба народов», учрежденному совсем недавно и вручаемому тем, кто находит в себе силы дружить с другими народами. В недрах партии выращиваются ныне и такие кадры... Некоторые мне возразят, что, мол, не только Микоян прошел сквозь огонь, воду и медные трубы советской власти и умер в своей постели, но и Ворошилов тоже. Э, нет, — скажу я. — Это ведь чистая случайность, что Климент Ефремович не украсил своим именем «гнусную антипартийную группу» Молотова-Маленкова-Кагановича и (не будем этого забывать) примкнувшего к ним Шепилова. Он тоже был с ними. Но на следующий день опомнился, стоял на коленях перед Хрущевым и плакал, умоляя его простить и дать возможность умереть спокойно. И получил на то согласие.
Он одно время был даже Председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть президентом. И когда начались аресты писателей и поэтов, которых потом окрестили красивым заграничным словом «диссиденты», то именно Ворошилову посылались письма интеллигентов, обладавших достаточной гражданской смелостью, чтобы заступиться за преследуемых. Эти письма затем направлялись компетентными органами по месту работы «подписантов» (так назывались на советском языке люди, подписавшие эти прошения), и их снимали с работы, исключали из партии и запрещали печатать их произведения. Тогда среди нас ходил такой стишок:
Климу Ворошилову письмо я написал.
А потом подумал и не подписал.
Теперь давайте нарушим монотонность нашего изложения и посмотрим на героев нашей фотографии с другого конца, справа налево.
