Тут уж мне в пору его пожалеть.
— Что ж ты, Слава, на таких женишься, с которыми постоянно разводиться надо да потом еще квартиры им оставлять? Послал бы их всех подальше.
— Не могу, не такой я человек.
Тут я уже улыбаюсь. Удивительно мне это слышать! С женой развестись хорошо, потому что тут же можно на другой жениться. Но квартиру то зачем оставлять? Ведь квартиры-то просто так, как жены, с неба не сваливаются.
Ладно, Бог с ними, с женами… Жены приходят и уходят, а люди потом на голом ветру остаются… Вот и Вячеслав Дегтев — тоже. Небось, еще с раной в груди. Жди теперь, пока она зарубцуется. Тут как раз чай здорово пригождается, он самый верный помощник. А Слава — решительный противник его. Вот и попробуй, присоветуй что-нибудь умное. А что можно присоветовать? Только одно: веник взять — да в баню!
Попариться хорошо и обмыться… А потом чаем отдуваться… Сразу вся дурь из головы, из сердца выскочит. Верный способ.
Так поговорим мы с ним о нелегкой доле мужской — я эту тему сильно люблю развивать, — посмеемся еще, и он уйдет.
Только дудки в пепельнице оставит. Но я не в обиде. Значит не на что купить. А так бы он, конечно, купил. Его жена очередная ограбила… А жены, они подчистую грабят.
А я потом соберусь с силами и все равно и денег найду, и чаю, лечиться буду, пока не выздоровлю от гриппа проклятого.
А он за сессию еще раз пять-десять зайдет с проверкой… «Как дела?» — спросит и дудок мне в пепельницу навалит… Сильно он смолил! Тоже хорошего-то мало.
Потом уже я понял, когда пожил еще и горя помыкал, почему он от чая отказывался. По одной простой причине: он тогда много писал, тренировал руку и голову, набирался профессионализма. То, что ему было свыше дано, учился правильно и грамотно в слова облекать и в строки складывать. А писателю без этого — нельзя. Значит — правильно делал, молодец. Берег голову. А голова и чай, если по болошому счету говорить, вещи несовместимые. Вот он и отказался напрочь. Не распылялся. Не ходил на дружеские пирушки. Больше по редакциям ходил. Выбрал свой путь и шел по нему, не сворачивая… Потому что никто к тебе сам не придет, ни какой редактор, и не скажет: «Давай-ка, брат, твою талантливую рукопись, я тебя в журнале опубликую или книгу твою издам».
Мне тогда смешным и глупым казалось, что некоторые не хотят жизни порадоваться, упускают молодость, отказываются от удовольствия простого и искреннего общения за столом, и ото всего остального… А правильно те поступают, которые не отказываются. Теперь я по-другому думаю. Те правы которые в это время делом занимались, настоящим.
Как Вячеслав Дегтев, например. Въехал в литературу, как бульдозер, сметая шлагбаумы и не соблюдая правил движения.
А кто был никем, только свистел и пузыри от счастья пускал — никем и остался. И ничего уже не поделаешь…
Но как в свое время говорил-рубил с плеча Саша Рахвалов: «У каждого своя судьба!» А от судьбы не убежишь. И не поспоришь. Раз сказала: «Сиди за столом и не рыпайся». Значит — надо сидеть и не вылазить. Она — верховный главнокомандующий. Надо ей не перечить, не отказываться от нее, а идти с ней по жизни в обнимку. А там видно будет.
Валерий Яковлевич — добрейшей души человек. Добрее я не ветречал… А теперь и определенно могу сказать: он — христианский человек. Раньше я как-то не придавал этому значения. А сейчас придаю. Сейчас я внутренней добротой людей меряю.
Вначале, когда я еще не был с ним знаком лично, а только сталкивался в коридоре, я к нему с большим недоверием относился.
Думал, что он тот еще фрукт, в притворки и в прикидки играет… А когда поближе узнал, сразу почувствовал его как человека доброго и отзывчивого, и — зауважал… Жизни его и прошлого не зная совсем, только интуитивно догадываясь, что много у него всякого за плечами: и хорошего, и плохого… Хорошего, конечно — больше, и еще — горя…
Он когда-то актером был, снимался в фильмах… Играл вместе с Анатолием Папановым и с другими известными людьми… Потом ушел из актеров, не захотел больше никого играть… Наверное, понял, что актер и актерство профессия не очень хорошая, а в чем-то даже и постыдная. Надо постоянно на себя чужие маски примерять и кривляться, заниматься лицедейством и фальсификацией, в общем — бесовщиной… А играть надо в жизни только самого себя, и даже — не играть, а просто жить.
Тогда он поступил в Литературный институт, на прозу… И поучился в нем какое-то время, недолго… И тоже что-то его не устроило, не так все оказалось, как надо, не соответствовало требованиям души. Тогда он из Литинститута ушел.
Уехал на Урал и где-то работал там при храме и жил… В подробности я не вдавался, есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Значит — так надо. Значит — этого потребовала душа. И пошел человек в веру… И слава Богу! В общем, я его не о чем не расспрашивал, принимал таким, какой есть.
Приезжая в Москву по своим религиозным делам, он ненадолго забегал в общежитие повидаться… Не мог утерпеть! А, забежав на секунду, обычно засиживался и… оставался, располагался основательно. В последнее время все больше у меня гостил. А я всегда жил один в комнате. И всегда кто-нибудь да стоял у меня на постое. И Валерий Яковлевич — тоже.
Приезжал он на денек, на два, но задерживался, зависал, недели на две, как минимум, а то и на месяц, как уж получалось… Все-таки все здесь у него — родное: и Литинститут, и общежитие — особенно, никак мимо него не пройдешь… Вот он и заходил, наведывался… И правильно делал, он же живой человек, а душа жаждет встреч и общения.
А потом — страдал… Все вздыхал, каялся, дескать, нагрешил… А я ему говорил: «Ничего, Валерий Яковлевич, поди, простят, что задержался и деньги казенные потратил… Ты же не убивал, не грабил, обязательно простят, все обойдется…» Но он все равно сильно мучился, не мог себе места найти… И все приговаривал: «О-хо-хо-хо!» — охал… И я тоже сокрушался, что приехал он по одним делам в хорошее место, а попал не в очень хорошее, даже злостное, и другими делами занялся… Очень мне его жалко было.
И одет он был в свой последний приезд как-то бедновато: в фуфаечке… По меркам Москвы, так это не очень уж и шикарно. Потом я уже понял, что все это глупости, конечно. Главное — чтоб чисто, уютно и тепло было.
А он фуфаечкой очень был доволен. Все оглаживал ее: «Ох, и фуфаечка у меня… Ни у кого такой нет!» А фуфаечка, правда, новенькая совсем была, красиво отстроченная, толстая, наверное, очень теплая. А под этой фуфаечкой у него еще одна фуфаечка обнаружилась, но без рукавов — жилетка стеганая! А что? Правильно. Чтоб не замерзнуть на Урале, там холода — страшные… Я, когда увидел ее, даже обрадовался, словно что-то родное увидел.
— Ух, ты, — говорю, — какая славная жилеточка! У меня в таких родители в Сибири ходят… Дашь поносить?
Он мне дал, но я — отказался. Я же в шутку спросил.
И еще сумочки у него с собой были, две котомочки тряпичные, кто-то пошил, позаботился о нем… В одной — книги лежали, в другой — еще какие-то вещи, необходимые в дороге. Какие книги, я не знаю, я не заглядывал… Но, наверное, нужные, может быть, самые нужные в жизни…
Так узнал я Валерия Яковлевича — еще одним человеком, отошедшим — или только пытающимся отойти? — от славы мирской к славе Божьей…
Конечно, трудно ему было на этом пути… Везде его опасности подстерегали, покушались враги во всех обличьях… И еще — страсти душили… Особенно — в общежитии. Вот он и не выдерживал, попадал под дурное влияние знакомых и друзей, а потом — страдал… И все пытался в такой грустный момент своим присутствием мне не очень навязываться, боялся лишний раз побеспокоить.
Лежим, бывало, на кроватях молчком, в тряпочку помалкиваем… Что говорить-то? Вчера — праздник шумел, сегодня — расплата. Он изредка охает. «О-хо-хо-хо-хо…» Я сам лежу страдаю, стараюсь себя чем-нибудь занять, книгу в руках держу… Потом он поднимется и в туалет соберется, в носках… Я ему — страдальчески:
— Валерий Яковлевич, ты хоть тапки-то надень! Что ж ты в туалет босиком пошел?
А он улыбнется как-то по-детски и скажет виновато:
— Ничего, Саша, ты не беспокойся… Все нормально… О-хо-хо… — и так и пойдет в туалет… Никак не хотел тапки надевать, чтоб меня лишний раз не побеспокоить.
А в туалете у нас — мокрота страшная была… И не только мокрота, еще и чего похлеще попадалось! Много у нас людей безалаберных проживало… Особенно нерусских. Они дипломы получали, уезжали, а туалетом пользоваться не научились… Я-то ведь только из этих соображений тапки ему предлагал, ратовал, так сказать, за культуру быта… А он из вежливости отказывался, босиком ходил… «Ну, — думаю, — Валерий Яковлевич, совсем ты опростился, так-то уж нельзя!»
А он придет в мокрых носках, уляжется и только покряхтывает.
А мне смешно и грустно: вот же друг у меня какой скромный, никак тапки надевать не хочет! Боится мне этим лишнее неудобство причинить.
