– М-да, – сказала Каликса. – Твоя сестрица ничего не дает задаром.
– Она же не богиня справедливости. Я спросил у Медузы, что же за оговорка сулила ей спасение, но до поры до времени она не собиралась мне отвечать. Мне кажется, я упоминал, что она была застенчива и робка; на то, чтобы уговорами и лаской вытянуть из нее изложенное мною тут на двух страницах, у меня ушел не один день. В промежутках между признаниями – к которым я подталкивал ее, поверяя свои собственные затруднения на основе обменного курса семь к одному, – мы бродили по пляжу, купались и удили рыбу, судачили на общежитейские темы.
– И занимались любовью, – сказала Каликса.
– И пытались заниматься любовью. Ей это весьма нравилось; Посейдон – тогда, в храме – был с нею груб, ты ведь знаешь, как это бывает у богов.
– Ага.
– Никто никогда не учил ее предлюбовным играм и не показывал, что, собственно, с собой делать…
– Обещаю без критики, – сказала Каликса. – Я сама теперь вроде Медузы. Но я думала, что все это по большей части инстинктивно.
– Отнюдь,
– Ну ладно… она что, ничего не читала? Этакого, ты меня понимаешь.
– Как раз чтению она-то больше всего и предавалась, – отвечал я, – особенно чтению древних мифов и легенд; о них в основном и беседовали. Однако, как ты могла заметить, миф далеко не реальность: было приятно учить ее, как заниматься любовью, но от ее обескураживающей неопытности так же по-своему опускались руки, как и от твоей компетенции. К тому же меня, естественно, беспокоили условия Афины; в поведанной мне форме…
– Короче, ты оказался бессилен – как и со мною несколько дней назад.
– Да.
– Не все время, надеюсь. Сейчас я на стороне Медузы.
– Она, Персей, в самом деле так и сказала?
В самом деле.
– Только несколько первых раз, – ответил я. – С каждой ночью мы, совсем как и с тобой, продвигались чуть дальше. Оказывается, она боялась, что я не захочу ее, когда узнаю, что она была Горгоной и ее изнасиловал Посейдон, от которого она и родила Пегаса.
– Я разве что-то сказала?
– Но я честно ей признался, что все это меня не ничуть не волнует. Суть дела была в том – иначе от первого лица это не скажешь, – что Медуза в самом деле меня любила, впервые столкнувшись с этим чувством, и я осознал, что в последний раз меня в стародавние дни любила Андромеда. К тому же мы с ней оказались родственными душами и так восхитительно беседовали…
– Хватит ходить вокруг да около, – сказала Каликса. – Любил ты ее или нет?
Я ответил, прости меня, меня осаждали сомнения касательно нас обоих.
– Как я мог быть уверен, что скрывается за ее покровом? – ответил я. – И не притягивало ли меня к ней в первую очередь самое заурядное облегчение после всех моих треволнений, а то и просто-напросто тщеславие быть любимым?
– На самом деле, – сказала Каликса, – ты всего-то и хотел получить назад свои двадцать лет и Андромеду. Не пора ли перейти к спасительной оговорке?
Меня поразила ее проницательность.
– К ней мы и перешли на пятую ночь. Нам наконец все удалось как следует, она чуть-чуть научилась давать себе волю и даже ощутила первые всплески оргазма; было ясно, что очень и очень скоро все у нас образуется, достаточно было просто продолжать все как есть; пока мы отдыхали, прильнув друг к другу, я объявил, что люблю ее, и спросил, каково было последнее условие Афины, ибо я сгорал от желания увидеть лицо, говорившее таким нежным голосом и венчавшее столь прелестную шейку, прости меня.
Прости меня.
– Наконец я выпытал и это: если человек, который сбросит с нее завесу и на которого она обратит свою однозарядную милость, окажется ее истинным возлюбленным, оба они избавятся от времени, как звезды, и пребудут вместе навечно. Но так как она раньше не знала, что является Горгоной, и не могла теперь на себя посмотреть, при всем, что нам с нею было известно. Медуза, не исключено, по-прежнему оставалась Горгоной, а проведенная Афиной реставрация, может статься, – не более чем грязный трюк. Короче, тот, кто снимет с нее покров и поцелует ее, должен делать это с открытыми глазами, рискуя, что на веки вечные окаменеет в Горгоньих объятиях. "Я готова пойти на это, Персей, – сказала она мне в конце, – но тебе лучше еще разок все обдумать".
Каликса покачала головой:
– Не припоминаю никаких аналогов этому мотиву.
– Я тоже. На следующий день она была спокойнее обычного и вечером очень мягко сказала мне как раз то, что совсем недавно говорила и ты: на самом деле я любил ее меньше, чем она меня, и все еще половиной своего сердца оставался прикипевшим к Андромеде. В тот миг я хотел, чтобы и у меня был свой кибисис – спрятаться от стыда; я поклялся, что люблю ее, если вообще кого-нибудь, так сильно, как только на то способен, ее в действительности не познав и вообще…
– Правда, Персей?
– Ну да. Она, слушая меня, немного всплакнула; сердце мое разрывалось на части, и в то же время я был крайне возбужден; в этой истории бездна пола; я тронул ее, и она тут же, как в высшей степени зрелая женщина, оросилась; справился я почти так же справно, как с Андромедой. Медузу прорвало; говорю это не из тщеславия…
– Я знаю, почему ты это говоришь, – сказала Каликса. – Ну а что с тобой, Персей? Тебя не прорвало? Я думаю о нас – прошлой ночью, на самой грани…
Я объяснил ей, и это было истинно и для того, и для другого случая, что был все еще слишком озабочен, чтобы меня прорвало так, как я к тому привык с Андромедой в наши лучшие денечки. Удовольствие – да, и немалое удовлетворение, но все еще не прорыв безудержно восхищающего свойства, которому, скорее всего, не унести меня, пока мы не сможем ничем не стесненными подняться до тех же высот.
– Если когда-нибудь.
Я пожал плечами:
– В любом случае Медуза наконец кончила; пришел момент ее раскрыть.
– Да.
– Да.
Да.
– Но я этого не сделал, а просто крепко-накрепко обнимал ее, пока не заснул. На следующее утро она исчезла, я пробудился в одиночестве…
– Персей?
– Да?
– Полночь позади. Мне двадцать пять, и мне боязно. Ты не займешься со мной любовью?
Занялся я; тут же вся занялась и она; в этой истории и в самом деле избыток секса; ничем тут не поможешь; мы часто доходили до черты и не переступали грань. Уже отнюдь не моя развеселая жрица, Каликса торжественно уселась и при свете алтарной лампады принялась наблюдать, как я вытекаю из нее на украшенное спиралью покрывало.
– Мне таки нравится моя жизнь, – проговорила она, словно обращаясь к крохотной лужице. – Прихожу и ухожу когда заблагорассудится. Свободная, независимая жизнь. Не хочу связываться ни с одним из мужчин. Мы с тобой на самом деле ничем не связаны. Я не могу тебя направлять. Возможно, мы свели бы друг друга с ума, если бы остались вместе. Ты не на небесах, Персей. Да и никто из нас.
Одним пальцем дозволено было коснуться ее бедра.
– Хеммис?
Она кивнула.
– И значит, живые.
– Да.
Пауза.
– Я никак не мог понять, как у тебя может быть день рождения.
Пауза. Мы вдвоем наблюдали, как она выгибается, пытаясь остановить мое из себя истечение,-тщетно, несмотря на всю ее замечательную мускулатуру.
– В тот день, когда ты впервые остановился здесь на пути в Иоппу, мне исполнилось пять лет, – сказала она. – Нас выпустили из летнего детского сада, чтобы мы могли полюбоваться на златокожего летающего героя, который отсек голову Горгоне. Ты всего-навсего глотнул воды из общественного фонтана и упорхнул прочь, но из класса в класс мы изучали тебя и остальных греческих героев наравне с Аммоном, Сабазием и местными уроженцами. – Она сидела, скрестив ноги, на спермяном пятне, и из глаз у нее тоже начали струиться слезы. – Я могла бы все это прекратить, если бы сомкнула веки и ноги, – заявила она, но не пошевельнулась. – Поначалу городской совет прикрепил к фонтану маленькую бронзовую табличку; фаворитами в нашей округе были Аммон и Сабазий. Позже, когда я всерьез подумывала, не податься ли в науку, я написала дипломную работу о вас троих – моих героях. – Она улыбнулась, принюхалась, тронула пальцем лужичку. – На самом деле в дипломе я защищала следующий тезис: поскольку из местных героев только Персей с формальной стороны относился к героям, причем первостепенным, тогда как остальные формально являются богами, да к тому же второстепенными, ты в не меньшей степени заслуживаешь храм, чем они. Дурацкое эссе.
– Не знаю.
Она покачала головой:
– Из меня не выйдет ученого. Мне не дано писать, рисовать или еще что-либо в этом роде. Накопила огромный IQ и ничего не могу поделать. Чтобы заработать на свои штудии, я подрабатывала в храмах Аммона и Сабазия, а потом меня отымел Аммон, и мне это понравилось, так что я приняла и Сабазия, и вскоре на моем попечении оказались уже все три храма. Неплохая работа; я встречалась с уймой людей; просто удивляюсь подчас, куда это все меня заведет. Вы все трое женаты, у Аммона и Сабазия толпы подруг. В известном смысле, мне кажется, ты был моей последней надеждой; и когда Медуза тебя сюда доставила, я не могла не захотеть… – Она отрешенно сбросила щелчком семя в пламя лампады. Промах. – И вот все оборачивается так, что и у тебя есть девушка.
