– Уже нет, – сказал я.
– Даже меня.
Но у меня, если я был жив, оставалась жена (я разглядывал ее – юную, обнаженную и обворожительную прикованную к рифу на II-F-3), к которой мне бы лучше было вернуться.
– Хотел бы я знать, почему среди этих сцен не хватает Хеммиса. Значит, на завтрашней картине…
– Только пустыня, как ты увидишь, уходя отсюда. Но, Персей… – К моему удивлению, ибо я считал, что она или раздосадована, или жалеет себя, или и то и другое, она подобралась поближе и положила мою голову к себе на колени. – А теперь мне еще и придется смягчить для тебя дурные новости: Андромеда ушла от тебя. Насовсем.
Я наслаждался крупным планом ее освещенного лампадой пупка. При этом известии мое сердце упало, как в плохих стихах, а глаза закрылись, хотя я их не закрывал.
– Так сказала Медуза, когда тебя сюда притащила, – сказала Каликса. – Жена улепетнула от тебя вместе с Данаем в Иоппу.
Я оторвался от ее колен и вновь обрел пропавший было голос:
– Я убью его.
Но Каликса преспокойно заметила, что убийство Даная ничего не изменит: он значил для Андромеды не больше, чем для меня Каликса, – просто развлечение, свежатинка. Андромеда хотела избавиться от меня, только и всего; если я загляну в свое сердце, то наверняка увижу, что и сам уже покончил с ней. Такое бывает. Разве нет?
Я с трудом выдавил ей в живот:
– Наверное.
Теперь и мои глаза были влажны.
– Ты любишь Медузу?
– Не знаю.
Двумя пальчиками Каликса прочерчивала сходящиеся спиралью круги там, где раньше курчавилось золотое руно.
– Если ты захочешь здесь остаться… я имею в виду на сколько захочешь… я буду рада.
Мы с приятностью провели полчаса, после чего она царственно, как ребенок, заснула, я же остался рыскать в ночи по волнам поднятого, словно ветрами с II-B, шторма эмоций. В первый момент меня чуть не вытошнило, когда я представил себе Даная в постели с Андромедой, я покрылся от ярости потом, потом впал в эйфорию оттого, что наконец-то почувствовал себя раскрепощенным в праве быть Персеем, пусть это даже сулит земную или небесную твердь, но предоставленным самому себе. Следом пришла скорбь об утраченном прошлом, о поре возмужания, затем молнией пронзила мучительно острая симпатия к моей уже не моей Андромеде – все еще столь ласковой и лакомой в постели (трепещи, молодой Данай! яркая вспышка ярости), столь же непереносимой, как и я сам, во всех остальных местах. К рассвету я прошел с едва теплящейся лампадкой по кругу, в последний раз разглядывая первый виток, первый цикл моей истории; масла в светильнике, ночь и героическая молодость подошли к концу одновременно; я вернулся к Каликсе, ласками извлек ее из грез, дремотно, но уже здесь, орошенную, и мы с ней впервые прокрутили все на полную катушку. Она вплотную вперилась мне в лицо, пока затихали конвульсивные биения наших тел.
– Я была уверена, что ты ушел.
Я не ответил. Она еще мгновение-другое крепко-накрепко сжимала меня, потом моргнула, всего целиком отпустила и отвернулась.
– Я могу вернуться, – сказал я. И еще: – Спасибо, чертовски большое спасибо, Каликса. За все.
Я чуть было не добавил "ей-богу", но комок в горле избавил ее от этой заключительной бестактности. В проходе за I-A висела прозаически пурпурная туника, я облачился в нее, оставил свою жрицу проливать капли любви и на цыпочках удалился прочь, на миг задержавшись у последнего (еще не врезанного) наброска – второго панно II-F. Поперек него, словно на рекламном щите, она небрежно набросала: ПЕРСЕЙ ЛЮБИТ…– некоторая неточность. Несколько ранних пташек-туристов приблизилось со стороны просторного пустого пространства, которое со временем заполнят II-F от 3 до 7 и II-G. Еще не войдя в мою историю, они не узнали ее героя; а я (узнанный часом позже, когда плыл в нанятом дау вниз по желто-зеленому, как зеленый горошек, Нилу), в свою очередь, поленился прикинуть, выглядел ли кто из них достойным ее искусной хроникерши – и моей спокойной, космической ревности.
– Ты по-прежнему ее ощущаешь?
Так будет вечно; тут ничего не поделаешь. Виноват.
– Я не просила тебя извиняться.
Так будет вечно; тут ничего не поделаешь.
"Иоппа – и точка", – сказал я лодочнику, который предложил остановиться для отдыха в Мемфисе и объехать семь устий реки. В Фаросе на берегу, словно бородатый маяк, возвышался Морской Старец, но мне не требовалась помощь шкипера: ориентируясь по свету падающих звезд, я уверенно держал курс на восток. Две трети моего рассказа были сказаны, все его откуда и где; что же касается куда, я знал только, что мне надо еще раз – и окончательно – встретиться лицом к лицу с Андромедой: чтобы любить или убить, привет-пока, ее как-бишь-его, дабы я знал, когда попаду в II-F-3. Каликса осталась позади; несмотря на то что она еще раз спасла мне жизнь, я предполагал, что лишился и новой Медузы, поскольку тесно сцепленные любовь и благодарность задрапировало кибисисом сомнение. Не говори этого, я отнюдь не извиняюсь, точно так же я убеждаю, что так оно все и было, и самого себя; пусть второй мой рассказ и в самом деле окажется вторым, а не просто разъяснением первого; пусть новому диалогу предшествует отрывок монолога…
– Идет. Я больше ничего не скажу.
По крайней мере до эпилога; скорее бы пришел его час. Мой неряха-лодочник, причаливая на следующее утро в Иоппе, указал на риф, где была накрыта Кету на закуску светлокожая Андромеда, пока не явился могучий Персей, ну и так далее. Не такая уж она была светлокожая, поправил его я. В одиночку наняв все его судно, да еще и безо всякого груза, отвечал он, я заплатил вперед за ночное путешествие: я что, бывал здесь, как и он? Чтобы сохранить анонимность, я предоставил потрепанному морскому волку выболтаться; даже когда он в непристойнейших выражениях описывал наготу моей будущей невесты, пококетничать с которой я, собственно, на его взгляд, и слетел вниз, я не пырнул его ножом, а только дал себе зарок описать Каликсе в письме еще один доселе забытый волосок, вплетенный в мою историю: пока свежий морской бриз не зашевелил ее волосы, я принимал Андромеду за мраморную статую. Моряк ошибочно истолковал мою улыбку как ухмылку и поведал мне то, что, по его словам, было известно на берегу всем и каждому: что та самая Андромеда блядует ныне в Иоппе со своим новым дружком; что пялит ее и некий Галантий, как говорят содержанец Кассиопеи; что старшая царица обезумела от ревности и принесла Аммону гекатомбу, моля бога наслать еще одного Кета, дабы на волне протестов против его нового явления она могла перепринести в жертву свою любвеобильную дочь; что… но это что стало последним, которое он прочтокал: к черту пассивность, я проткнул его кортиком и скормил акулам, после чего в одиночку направил свой дау в гавань.
Весь тот день я пробродил по городу в надежде что-нибудь разведать, скрываясь, как и моя ненаглядная пустынница, под капюшоном, пока, уже ближе к вечеру, не припомнил ее совет. Тогда я отбросил капюшон и отправился прямиком к воротам дворца, где заявил смуглому стражнику, что я – сбившийся с пути царь Персей, прошел во двор и, усевшись на ближайшую же скамью, стал ждать, что будет. И был голос: из-за живой изгороди позади меня, где старый Кефей выращивал овощи, донесся старческий голос, я узнал его:
– Добрый вечер, добрый, надеюсь, вечер. Похоже, тут кто-то есть. Глаза и уши уже не те, ни на что не годятся…
Я перешагнул через изгородь.
– Это я, старче.
С годами совсем усохший, Кефей восседал на грядке с овощами и на самом деле обращался скорее не ко мне, а к рассаде, продолжая рассуждать, словно меня тут и не было:
– Кажется, я был здесь всегда. Я иду, похоже, по тому же кругу, что и наши поля, чередуюсь, как мои посевы, спустя какое-то время одно не отличишь от другого. Ну да, жаль. Застал врас…
Я похлопал его по плечу.
– Я начал было говорить, – сказал он, – что ты застал меня врасплох, как однажды вечером сделает и Персей…
– Сир, я и есть Персей! Персей? – Мои глаза подернулись слезами, его невидяще пялились сквозь меня.
– Но я не спал, просто подремывал. Старикам не нужно много сна, маячащая перед нами ночь заставляет нас бодрствовать. Вот я, я всегда встаю первым, никогда толком не ложусь спать, всю ночь напролет брожу по дому и среди грядок, подремывая да пожевывая. О, я беспокоюсь о жене и детях, о национальном долге, об огороде; говорю сам с собой, брожу по кругу…
Я присел перед ним на корточки.
– Старина, ты слеп и глух?
– Извини, – сказал он. Я схватил его за руку. – Привычка, – сказал он, – Для представления во время приемов у меня есть специальный лакей. Сейчас-то он ни к чему, я могу начать историю где угодно, и она так сама и пойдет, ты увидишь, связанная воедино, словно созвездие, ежели ты поднаторел в звездах и они тебе внятны. Меня зовут Кефей – царь Эфиопии, а? Скоро подойдет и моя жена, Кассиопея, – сейчас она занята, моет волосы. И Андромеда, Персей, все остальные, они тоже подойдут, ты увидишь и их.
