Он ей говорит очень тихо:
— Здесь этого нельзя. Ты за что принимаешь наш ресторан?
А она ему:
— Ах, Энди!
А он:
— Я тебе очень признателен за заботу, только нужды в этом нет. «Макфарланд» прекрасно обходился и без твоих стараний превратить его в зоопарк.
А сам денежки-то загребает с ужинов! Как подумаешь иногда, разучились люди понимать, что такое благодарность, и жить в этом мире не согласится ни одна уважающая себя гремучая змея.
Кэти говорит:
— Энди!
— Все, хватит. Мы не будем это обсуждать. Если тебе угодно приезжать сюда ужинать, я помешать не могу, но я не позволю превратить мой ресторан в ночной клуб!
В жизни я ничего подобного не слышал. Ох, посмотрел бы я ему в глаза, да только духу не хватило.
Кэти ни слова больше не сказала, молча отошла к своему столику.
Но на этом, как говорится, дело не закончилось. Те, кто с ней пришли, как увидели, что она больше не танцует, подняли страшный шум, а особенно возмущался один красавчик, у которого лоб был в дюйм с четвертью и примерно такой же подбородок.
Он вопил:
— Нет, послушайте! Что же это такое? Бис! Просим! Бис!
Энди подошел к нему и говорит вполне вежливо:
— Не шумите, пожалуйста. Вы мешаете другим посетителям.
— Да идите вы все к дьяволу! Почему ей нельзя…
— Одну минуточку. На улице можете шуметь, сколько хотите, а в ресторане ведите себя тихо. Вы поняли?
Красавчик вскочил на ноги. Выпил он изрядно — я знаю, потому что я его и обслуживал.
— А ты тут еще кто? — кричит.
Энди ему:
— Сядьте.
Молодой щеголь размахнулся и врезал ему. В следующий миг Энди схватил его за шиворот и выкинул за дверь, да так ловко, что это сделало бы честь настоящему профессионалу из Уайтчепела. Сложил его в кучку на тротуаре, любо-дорого поглядеть.
Компания после этого разбрелась.
Ресторанное дело — непредсказуемое. Что один ресторан убьет наповал, другому только на пользу. Если бы из «Гвельфа» вышвырнули хорошего клиента, тут бы им и конец, а у «Макфарланда» посетителей только прибавилось. Я думаю, тут-то все окончательно поверили, что у нас действительно богемное заведение. Если подумать, это и впрямь придает ужину особый шарм — когда сидишь и знаешь, что малого за соседним столиком в любую минуту могут взять за шкирку и выбросить на улицу.
По крайней мере наши вечерние посетители, судя по всему, смотрели на дело именно так. Теперь, если кто хотел у нас поужинать, должен был заказывать столик заранее. К «Макфарланду» прямо-таки толпами стекались.
Кэти, правда, не стекалась. Вообще к нам не заглядывала — и неудивительно, после того как Энди себя повел. Я бы с ним поговорил по душам, да разве бы он позволил?
Однажды я хотел его подбодрить, сказал:
— Сколько сейчас примерно стоит наш ресторан, мистер Энди?
А он говорит:
— К черту ресторан!
Это при такой вечерней клиентуре! Что за мир!
Мистер, случалось вам пережить потрясение — такое, чтобы как гром с ясного неба, шарахнуло и прямо с ног свалило? Мне вот пришлось. Сейчас расскажу.
Когда доживешь до моих лет и на работе занят до поздней ночи, привыкаешь не забивать себе голову посторонними делами, если только тебя не ткнут в них носом. Поэтому Кэти как-то понемногу выскочила у меня из головы. Не то, чтобы я совсем о ней забыл, да столько было других забот — все-таки четыре помощника под началом и постоянный наплыв посетителей, — в общем, если я вспоминал про Кэти, то был уверен, что все у нее хорошо, и нисколько не беспокоился. Правда, у «Макфарланда» она не показывалась с того самого вечера, когда Энди вышвырнул за дверь ее приятеля с мелкоразмерным лбом, но это меня особенно не тревожило. Я бы и сам на ее месте перестал сюда ходить, раз Энди все еще дуется. Говорю же, я был уверен, что все у нее в порядке, а к нам она не заходит, потому что нашла себе другой ресторан.
И вдруг однажды под вечер — у меня как раз был выходной — получаю я письмо. Как прочел, минут десять опомниться не мог.
В моем возрасте люди начинают верить в судьбу. На сей раз судьба совершенно точно вмешалась в игру. Понимаете, не будь в тот день у меня выходного, я бы домой попал только к часу ночи, если не позже, а так вернулся в половине девятого.
Я уже десять лет жил в одном и том же пансионе в Блумсбери, и в тот вечер, как пришел домой, сразу и увидел ее письмецо — оно было подсунуто под дверь.
Я могу вам его пересказать слово в слово. Вот что там говорилось:
«Дорогой дядя Билл!
Не грустите слишком, когда прочтете это письмо. Ничьей вины тут нет, просто я устала и хочу со всем покончить. Вы всегда такой милый, поэтому я вас прошу — помогите мне и сейчас. Я не хочу, чтобы Энди знал правду. Пожалуйста, устройте так, чтобы казалось, будто все случилось нечаянно. Вы ведь сделаете это для меня? Тут ничего трудного нет. Вы получите мое письмо в час ночи, все уже будет кончено. Вы только придите, откройте окно и выпустите газ из квартиры, тогда все подумают, что я умерла своей смертью. Все очень просто. Дверь я оставлю незапертой, чтобы вы могли войти. Моя комната прямо над вашей. Я вчера ее сняла, чтобы быть к вам поближе. Прощайте, дядя Билл. Вы сделаете это для меня, правда? Я не хочу, чтобы Энди узнал, как все было на самом деле.
Кэти».
Вот так вот, мистер. Могу вам сказать, это меня пришибло. А потом я вдруг сообразил, что нужно действовать, и побыстрее. Ну, побежал на верхний этаж.
Она лежала на кровати, глаза закрыты, а газ уже начал скапливаться в комнате.
Когда я вошел, она вскочила, стоит и смотрит на меня. Я закрутил кран и посмотрел прямо на нее.
— Ну что, — говорю.
— Как вы здесь оказались?
— Не важно, как я здесь оказался. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Она заплакала, совсем как в детстве, если ее кто обидит.
Я говорю:
— Пошли-ка отсюда, воздуху вдохнуть. Не надо так убиваться. Идем, расскажешь мне все по порядку.
Она пошла за мной, и тут я гляжу — она хромает. Я дал ей руку, привел к себе и усадил в кресло.
Опять говорю:
— Ну что?
Она говорит:
— Не сердитесь на меня, дядя Билл.
И смотрит жалобно так. Я к ней подошел, обнял, похлопал по спине.
— Не волнуйся, милая, никто на тебя не сердится. Ты только объясни, ради всего святого, с чего ты вдруг сделала такую глупость.
— Я хотела со всем покончить.
— Да почему?
Она снова давай плакать, как маленький ребенок.
— Вы разве не читали в газетах, дядя Билл?
— О чем я не читал?
— Про тот несчастный случай. Я повредила лодыжку во время репетиции, когда разучивала новый танец. Врачи говорят, я больше не смогу танцевать. Даже ходить нормально не смогу, всю жизнь буду прихрамывать. И я как подумала об этом… и об Энди… я…
Тут я встал.
— Ну надо же, — говорю. — Ну и дела! Я тебя, конечно, не виню, только больше так не дури. То же мне, выдумала! Слушай, если я отлучусь на полчасика, ты ничего такого не выкинешь? Дай слово.
— Хорошо, дядя Билл. А куда вы идете?
— Да тут недалеко. Я скоро вернусь. Ты пока сиди, отдыхай.
До ресторана на такси меньше чем за десять минут доехал. Энди я нашел в задней комнате.
Он спрашивает:
— В чем дело, Генри?
А я ему:
— Вот, почитайте.
Понимаете, мистер, незадача таких, как Энди, которые всегда все делают по-своему, ломят напролом и больше знать ничего не хотят… их незадача в том, что когда беда настанет, так уж как следует. Я иногда думаю, всем нам в этой жизни рано или поздно приходится туго, только к некоторым беда приходит понемножку, мелкими, так сказать, порциями, а на других наваливается разом — хряп! С Энди так и вышло. Когда я дал ему письмо, чуть было не сказал: «Держись, сынок. Сейчас ты за все получишь».
Я нечасто бываю в театре, но уж когда хожу, предпочитаю такие пьесы — ну, знаете, с перцем. Их обычно ругают в газетах, пишут — в реальной жизни люди так себя не ведут. Можете мне поверить, мистер: еще как ведут. Я видел в спектакле, как один тип читал письмо, которое ему пришлось не по нутру; он прямо задохнулся, глаза выпучил, хочет что-то сказать и не может, и за спинку стула схватился, чтобы не упасть. В газете написали — это, мол, все неправильно, на самом деле он бы себя иначе повел. Верьте мне — газетчики не правы. Все, что делал этот малый, Энди тоже проделал точка в точку, когда прочел письмо.
— Господи! — говорит. — Она… Ее… Вы успели? — говорит.
И на меня смотрит. Вижу, хлебнул сполна, под самое горло подступило.
— Если вас интересует, умерла ли она, — говорю, — так нет, не умерла.
— Слава Богу!
— Пока жива, — говорю.
Тут мы разом на улицу, схватили такси и помчались.
Он у нас всегда был неразговорчивый, Энди-то. Вот и в такси все молчал. Только уже на лестнице одно слово сказал:
